- Скорее всего в приюте их разлучат. Отдадут разным хозяевам, - открывает мне жестокую правду Ансель.

- Почему ты не заберёшь их себе?

- Не люблю собак.

- Это заметно... – улыбаюсь.

Ансель склоняется над одной из них и треплет по голове, вторая подставляет свои курчавые уши, а меня терзает желание протянуть руку и запустить пальцы в волосы на макушке Анселя. Пока мы шли в это место, они почти высохли и без укладки оказались кудрявыми.

- Ансель, ты выпрямляешь волосы?

Какое-то время он смотрит с недоумением, затем признаётся:

- Просто причёсываюсь после душа, они высыхают прямыми. Ну и… немного геля… - добавляет с улыбкой.

Я не выдерживаю: моя рука сама собой тянется, сама по себе зарывается в прядях, теряется в них. От удовольствия я закрываю глаза и, тут же опомнившись, распахиваю их, чтобы увидеть опущенные веки Анселя, его приоткрытый от удовольствия рот, застывшие в расслаблении руки. Его затылок медленно заваливается на мою ладонь, словно тянется за ней, просит ещё ласки.

И именно в этот момент я замечаю, что один из щенков не в порядке: раскрыв пасть, как в замедленной съёмке водит из стороны в сторону мордой, поджимает лапы, хрипит.

- Ансель, что с ним? – спрашиваю, стремительно выходя из транса.

Мой друг открывает глаза и непонимающе вглядывается в моё лицо. А мною овладевает паника: я подбегаю к норе, вынимаю щенка:

- У него нос забит землёй! – выкрикиваю.

 Стараюсь оттереть маленький собачий нос от грязи, но мои усилия бесполезны:

 - Господи, она глубоко забилась в ноздри! Как мне её вынуть?

Экстремальные ситуации - не мой конёк, не умею собраться, откинуть эмоции и действовать.

- Дай его мне, - лицо Анселя напряжено, но голос спокоен.

Он раскрывает крохе пасть и суёт свой палец глубоко в гортань.

- Что ты делаешь? - кричу на него. - Он умирает! Задыхается! Что ты творишь?

Но Ансель не реагирует на мои вопли - невозмутимо делает то, что считает единственно верным. Пару мгновений спустя его указательный палец выгребает из горла щенка комки чёрной липкой грязи и возвращается, чтобы проникнуть ещё глубже. Щенок не шевелится: либо умер, либо почти умер.

Я закрываю лицо руками и отдаюсь истерике.

- Ну давай же, дыши! - приказывает собачьему ребёнку Ансель, и я слышу в его голосе боль, страх, злобу.

Меня накрывает.

Беспомощность - самое страшное, что мне довелось пережить в жизни. Она преследует меня ночами, днями, которые не удалось вытянуть до уровня нормальности, она отравляет меня медленно действующим ядом вот уже целых шесть лет.

В моих ушах свист, в голове гул, в груди пустота, сбои в сердечном ритме и тошнота. Я знаю, что нахожусь на грани приступа, и всеми силами пытаюсь взять себя в руки.

Невидящими глазами смотрю на упорно не сдающегося Анселя и впадаю в коматоз. И в этом состоянии безэмоционально наблюдаю, как щенок весь сжимается, чихая или кашляя, из его носика сочится серая влага, на языке размазана грязь, но он дышит, живёт. Ансель держит его прямо перед своим лицом, сжимая обеими ладонями и внимательно всматриваясь в мордочку:

- Он дышит, - констатирует, ликуя. - Прокашлялся. Видно, наелся грязи в этой норе, и она залипла в его глотке.

- Ты спас его Ансель… - шепчу, не веря ни своим глазам, ни ушам, ни этому дню, ни жизни.

Моё сердце бьётся как сумасшедшее, оголтело вбирая первую за столь долгое время всепоглощающую радость:

- Ты спас его, Ансель… Ты спас его, - повторяю, не в силах остановиться. - Ты успел!

- Просто вовремя вынул кусок грязи… - улыбается, уже гладя напуганного щенка по голове.

А я фиксируюсь на понимании душераздирающего факта: ни мать, ни отец одного из восьми детёнышей не заметили грядущей потери. Не ощутили, не почувствовали своими собачьими сердцами. А ведь должны были. Как когда-то должны были мы с Каем.