– Ох, дружочек! А и везунчик же ты! Если ты Давида знаешь, то и Анну приласкаешь, так мы тут говорим. Кто Давиду приятель, того ждут объятья. Ну и всякое такое. Фольклор! Плюс егерь нынче отжигает, а это тоже рейв будь здоров.

Что-то произошло – в сознание, в этих руинах, всюду. Лицо старика вновь стало различимо в темноте. Пламя, словно в насмешку, вернулось без предупреждения, обжигая жаром, близкое и опасное. Ржавый металл бочки щелкнул.

– Анна, – прошамкал в лицо пивными парами и гнилыми зубами бродяга. – Анна!

Это восторг или предостережение?

– И егерь? – беззаботно уточнил я.

– А то! – фигура отца Василия отшатнулась от меня, он щелкнул пальцами – раз-два, пытаясь нащупать в стылом воздухе какой-то ритм, вдруг плюнул себе под ноги, уставился на белесое пятно жидкости. – Какое веселье без них? Она раньше танцевала иногда с ними, так, для шутки и праздника, но такое дело, понимаешь…

Очевидно, «Егерь» – это местная музыкальная банда. Те самые безбожники с адскими гитарами.

Василий Борисович перевел взгляд с плевка на меня.

– Когда тебя хочет изнасиловать толпа обдолбанных ублюдков, тут даже Давид не поможет. Тут не до высокого искусства. Того и гляди, стащат со сцены, такой ля бемоль мажор начнется, ухахаха! От греха подальше теперь наша Анечка дает только сольные представления. А тебя, кстати, как зовут-то? – вдруг спросил он.

Это было наивно и глупо, но я ответил:

– Глеб…

Старик протянул мне руку, щеря в улыбке остатки гнилых зубов. Не снимая перчатку (ведь под ее темно-синей тканью скрывалось золотое кольцо), я ответил на жест. Ладонь его не весила ничего, словно ее обладателя не существовало вовсе. Обгрызенные почерневшие ногти венчали толстую пятерню, стыдливо выглядывающую из укрытия обрезанных грязно-серых перчаток. Чувствуют ли эти пальцы мою маленькую тайну, здесь, совсем рядом?

– Глеб всему голова! – авторитетно заявил Василий Борисович. – Ну, пойдем, коли не шутишь.

Садовая улица представляла собой один широкий мазок кисти угрюмого художника, решившего набить полотно мусором и грязным снегом. Мы шли рядом, почти шаг в шаг, я и этот нелепый доходяга в черном ватнике и шапке-ушанке. Странной компанией, должно быть, представлялись мы; но для кого странной? Здесь, в окружении этих черно-серых стен, невидимые и неслышимые для посторонних глаз и ушей, мы составляли атональную гармонию. Поддерживая наш неровный ритм, под ногами мягко хрустел грязный снег. Сумрак скрывал в себе очертания зданий. Сорванные с петель ворота и смятые в немыслимые спирали старинные ограды смешались в неверные выцветшие кляксы, но Василий Борисович уверенно вел нас куда-то вперед. Не нужно было быть гением, чтобы понять, что бродяга собственноручно рисовал мне карту сокровищ. Жирным красным крестом он отмечал местоположение желанного сундука – то есть, Анны. Тонкости отношений в здешних трущобах представлялись мне все яснее. Если не сглупить, в самом ближайшем будущем я смогу завершить свою работу – или попытаться это сделать. У меня есть проводник. У меня есть благословение католического святоши. У меня есть абсурдная ситуация, в которую я попал так же глупо, как недавно согласился посетить базилику. Что мне терять? Впереди лишь приобретения. Например, второй половины оплаты.

Я тряхнул головой, в недрах которой все еще клубилась невнятная боль. Спросил негромко у спутника:

– А она точно там будет?

Он, в который уже раз, ехидно улыбнулся и принялся чесать седые клочки волос на лице.

– Анютка-то? Что, давненько девчонок не щупал? – пааанимаю! Будет, чего же ей не быть. О, смотри-ка: афиша висит. Значит, сарай воронцовский прошли. Справа будет банк, ассигнационный, но ассигнаций там давно нет. Хе-хе. Ими уже как лет десять задницу подтерли иные вкладчики.