Поэтому, мой любовник, я расскажу тебе десять правдивых историй. Наших историй, прерываемых твоими звонками в строгой очередности:

– Привет, птичка.

Выдерживая порядочную паузу для моих хихиканий, ты скажешь, что сегодня придешь пораньше. И все, что мне останется, это легко и просто ответить тебе:

– Хорошо.

До того, как твои визиты стали для нас чем-то вроде уголка спасения, ты приходил провести время и посмеяться, рассказывая мне о каких-то очень далеких событиях, которые считал стоящими того, чтобы жить.

Во вторник ты зашел, плюхнулся на диван и ожидая мой фирменный переваренный в турке кофе, стал рассказывать мне историю о своей первой девчонке. Врал родителям и сбегал из дома ближе к вечеру, чтобы оказаться в парке (больше похожем на заповедник по-твоему мнению), где она всегда ждала тебя в назначенное время.

Будто на исповеди, ты сидел передо мной и говорил.

«В этом парке-заповеднике было ветрено в любое время суток. Знаешь, всегда думал, что это какое-то проклятие, потому что никогда не любил ветер, пробирающий до костей. В отличие от той девочки.

Она стоила каждого вечера, в который я приходил к ней. Я совершенствовался в своем вранье, чтобы уйти из дома каждый новый раз, и родители, смирившись с моими историями отпускали меня, потому что знали, как мне невыносимо рассказать о том, что бегу я всегда к одной.

Да что там бегу – лечу. Так она была хороша. Смешная, худенькая, нос, вздернутый к небесам и веснушки, мой бог, я сходил с ума от этих веснушек. Знаешь, она ведь заставляла меня мочить ноги в знак подтверждения моих серьезных намерений, в доказательство любви. Тогда ведь не было этого всего – жертв, абъюзеров. Взлетаешь на палубу и мочишь ноги. Потому что любишь.

И я мочил все – руки, ноги, лицо, возвращался домой и видел, как мама устало вздыхает, мол, опять слонялся по улицам неизвестно с кем. И откуда такой мокрый? Я пробегал в комнату, бросался на кровать и закрывал глаза, будто еще раз хотел посмотреть эту серию – вот так это было. Я даже болел пару раз, но никогда не жалел о развалившихся ботинках, а жалел о том, что не увижу ее целую неделю из-за болезни.

Иногда я тихонько пел, но так, чтобы она едва это различала. Ветер был моим другом, потому что, если бы она услышала писклявое пение – точно бы засмеяла. И как же боялся, что она больше не позовет меня в парк, старался быть самым послушным на свете, самым преданным. Я никогда не понимал почему по заливу не плавают корабли или баржи, они ведь плавали по Неве.

Я помню, как родители возили нас с братом смотреть на разведение мостов. Мне нравился этот поток из кораблей, катеров и барж. Они были такие красивые, хоть и ржавые. Я хотел, чтобы и она считала это красивым».

Едва дыша от ревности, распластавшейся по всему моему существу, я спросила, куда же она делась, эта славная девочка!

Ты сказал, что ничего о ней не знаешь, но тебе было бы интересно узнать, как сложилась ее жизнь, кем она стала и осталось ли в ней хоть что-нибудь, что завораживало тебя больше пятнадцати лет назад.

Кажется, ты заметил мое смятение, поскольку стал нарочито манерным, игривым и смешливым. Будто бы ты какой-то мальчишка из стихов Агнии Барто3. Я же просто была тебе рада и поэтому охотно поддерживала твой моноспектакль, и снова, и снова смеялась над твоими рассказами. Ревнуя к прошлому, но понимая, как это все уже несущественно и даже архивно.

Если ты и был отважным пиратом, смелым мореплавателем или хулиганистым мальчишкой, то я была Наполеоном при Ватерлоо, смеющимся, правда, освобождавшим только свои ногти от лака.