Быскарские дети, рожденные после революции, были грамотными: в 1917 году, гласит «Википедия», в деревне открылась школа и, судя по тому, что Валентина имеет только четыре класса образования, школа эта была начальная.

Про откровенно голодное детство долгожительница не упоминает ни разу. Зато с удовольствием рассказывает про домашнюю выпечку:

– Тогда хлеб не покупали, сами пекли. Сеяли, убирали, жали. Какое зернышко насобирают, на мельнице намелют. Из этой муки и стряпали хлеб, хороший был, вспоминается. Шаньги[4], пироги, булочки, калачики. Плит не было, в русской печке се [все. – Авт.] стряпали. Когда повзрослей стала, собирали черемуху, сушили ягоды и тоже мололи в муку, потом ее добавляли к обычной. Ну хоть немножко вы понимаете? Знаете?

Понимаем, бабушка Валентина, еще как понимаем. В наше время, когда продукты легко приобрести в супермаркетах, начинают возрождаться традиции домашнего хлебопечения. Именно сейчас, когда технологии шагнули далеко вперед, до нас начинает доходить важность качества продуктов и заботы о своем здоровье. Помимо этого, мы осознаем потребность выходить из цифрового мира, учиться делать что-то своими руками, сохранять культурное наследие.

Да, у нас нет русской печи, зато есть множество помощников на кухне – от хлебопечки до посудомойки. А мне до слез жалко бабушку и ее родителей: как же ловко в те непростые времена надо было вести хозяйство, чтобы и с голоду не умереть, и не прослыть куркулем!

По словам бабушки Валентины, они «единолишно жили»:

– Ни в колхозе, ни в совхозе, а сами по своей [себе. – Авт.]. Многие так жили: хозяйство свое держали, скот держали, и куриц, и уток, и гусей. Огород был большой, много земли было – хватало. Картошку садили в огороде у своем [в своем. – Авт.]. А еще землю отводили: там сеяли хлеб для себя, сено косили. Се управлялись, се делали, так единолишно вот жили[5].

Спрашиваю у бабушки про сахар, думая, что это предел мечтаний детворы начала прошлого века. Но, похоже, для детворы этого поколения сахар сам по себе не представлял особой ценности (может, как раз из-за своей недоступности?), в почете были другие сладости.

– Сахар? Не знаю, не видела. Но как дядька наш родной поедет в деревню или в Абакан, то привезет какое-то печенье, конфетки, прянички. Радовались мы им или нет, этого я уже не помню.

– А подруги у вас были?

– Сильно дружить некогда было… Ну были, были, свои были и чужие полдеревни. До войны много было подруг. Купаться ходили на Енисей, на протоку, и зимой туда ходили – баловались.

– Счастливое детство было?

– Для меня счастливое.

– А когда вы больше были счастливы: в детстве или в замужестве?

– А я не знаю, не помню… Се одинаково, однако, было.

– Может, когда дети родились, вы были счастливы?

– Какое там счастье, господи…

– Тяжело было?

– Сяко [всяко. – Авт.] было… Счастья большого не было. Знать дело и делать свое: и детей догляди, и хозяйство догляди, так ходишь, и ходишь, и ходишь…

И ведь у всего поколения, к которому принадлежит героиня, такие размытые представления о счастье. Да и не мерили, похоже, они свою жизнь этим аршином. Могу предположить, что в крестьянском обиходе слова «счастье» тогда и в помине не было. Нет времени – нет оценки своего состояния – нет слов, выражающих его. Не до поэтики было в те годы. Работа, хозяйство, дети – вот категории, которыми мыслили обычные крестьяне.

Великая Отечественная война с ее ужасами до центра Сибири не докатилась: здесь не бомбили, не стреляли, фашисты не топтали землю своими сапогами, местные жители не смотрели ежедневно смерти в лицо. Оттого воспоминания и эмоции об этой важной вехе в жизни страны у сибиряков сглажены. По большому счету война в памяти многих из них – это три эпизода: отправка здешних мужиков на фронт, ежедневный трудовой подвиг на протяжении четырех лет и, наконец, День Победы.