его!!!

Вздохнул…

– Вам, небось, тоже не сладко?

– Небось…

И казалось, пронзительнее стали звёздочки, пронзительнее и выше, будто приподнялись над самими собой, чтобы можно было шире, больше охватить сущеземного, воспринять, запечатлеть на мерцающей сетчатке некого громадного, запредельного ока вполнебного человеческую совестливую доброту. А может, напротив, опустились-навис-ли – и внимают речам несказанным, и осеняют горним сиянием их, обоих, – избранных родом людским?..

В крошечной «деревухе-Боровухе» (сельчане придумали!), что под Орлом, живёт-поживает маманя Ивана Евдокимовича – Степанида Васильевна; отец, Евдоким Мироныч, на русско-японской, под Порт-Артуром, голову сложил, не успел наставление мудрое жене сделать: сперва внучат дождись, потом, не раньше, гляди мне(!), на тот свет собирайся… Не успел – не смог. Но бабонька российская по своему верно рассудила: раз муж не дожил, значит, должна я за него куковать! За себя, это уж как водится, но и за него, да чтоб непременно внучаток дождаться, вынянчить! Вот и живёт-поживает мирно-ладно в деревнюшке, с окружающими не ссорится, никому не завидует, никого не цепляет – одной семьёй-душой с соседями, благо допрежь, во прежние присные лета, крови единобратней все они были: селеньице «ихнее» основал в незапамятную пору некий Опутчиков Семён – судя по фамилии, промышлявший тем, что волчьи тенета мастачил ловко, да и не токмо волчьи – на зайца, ещё на кого… Короче, был у них малёхонький семейственный раёк в Боровухе… был и не сплыл, от старших – к младшим передавался, а жители, в том числе Степанида Васильевна, обстоятельство данное ценили превыше прочих. Благо узы родственные не рвались с годами, потомственность была в почёте и вопрос «каким родом ты сюды затесался?» здесь не был возможен в корне. Род не род, а корми народ! И всё бы ничего, всё бы чин-чинарём в судьбе ейной шло – мужа лишилась, ну, так война, вестимо дело! – да только со внучатами накладочка раз на раз выходила. Во годы отроческие, молодые нравилась сыну, Ивану, Маруся Мазурова – жаль, не сошлись! С носом остался. Потужили порознь да малость (особливо она, маманя!], а делать нечего, перестраиваться надыть! Но тут… такое зачалось: Антанта… гражданская… революции в Питере… Водоворот событий бурных увлёквов-лёк – без остатка! Ни о какой женитьбе не помышлял более Иванушка-дурачок её! Ан, нет, на поверочку иначе получилось: на себе женила его одна… Хозяйственная, рачительная… С приданым даже! Померла, увы, рано, Зинаидушка! Оставила без потомства. Что ж, зато с двойным кипением отдался служению Родине…

…И вдруг нынче, в степи этой колыханной, овеваемой сквозняками духмяными, днём, такожде ноченькой последующей, зачарованной, дикой, кипчакской, словно бы очнулся он от беготни, мыканий, вечных заданий специальных, особо важных, обращений к нему людей простых – и обомлел… годы идут, летят… Ну, был женат, ну, имел виды на Марусю, (впоследствии Никитину – не Опутину!], ещё на кого… А в итоге что? В сухом-то остатке?!

Один. Просто один. Как перст.

– Была, была молодёшенькая! – спустя минуту-другую с дрожью тихой в голосе и вдогон мыслям-чувствам Ивана произнесла Екатерина Дмитриевна – Бы-ла…

Ему же почудилось: защебетали вновь соловушки боро-вухинские – из тех, минувших, дней пичужки! Из дней ожиданий, дней предтеч, по большей части разлук-не встреч и не свиданий… дней бестолковых, что там ни говори, вобравших, губкой словно, обещания, надежды… из дней, что канули зазря… Знобко и уютно сразу! Самого себя не узнавал: жил – не жил? Он ли это – другой кто?? Ах, достать бы до дна души её, этой несчастной богини… Всё несбывшееся и утраченное, о чём грезил, мечтал, волшебно-мигом обрести – для неё… и оставить навеки в сердечке неродном! Тогда полегчает – обоим. «БЫ-ЛА» – нараспев повторила она, а Иван услыхал в переливах гласа катюшиного совершеннейшую добродетель – добродетель жертвенности за просто так, когда горе, гребты иного человека воспринимаешь острее собственных заморочек. Услышал журчание беспенное, кое кропило-исцеляло нежностью студёной-волглой каждый сколок, черепочек того, что образовывало и составляло, цельнонепреклонную натуру, духовный мир большевика Опутина, что формировало его гордую и правосудную личность. Во внутреннем кармане кожаной жилетки парили, торкались в грудь, но не доставали сердца большевистская книжечка и совдеповский мандат.