Впрочем, через короткое время его ждали в академии художеств Франца фон Штука.

Он вошел в студию, оглядывая просторный зал.

Тут и там – скульптурные работы, часть из которых не закончена. Полет силы, мощи, стремительности, от которого захватывало дух.

Он остановился, переводя взгляд с одной фигуры на другую. У окна за мольбертом заметил стройный девичий силуэт и даже не сразу понял, что это живой человек, а не скульптура. Девушка оглянулась на него. Красивым ее лицо назвать было нельзя, скорее, по-юному милым. Приподнятые стрельчатые брови, узкий подбородок и опущенные уголки рта придавали выражение некоторой детской обиды, легкие подвижные руки дополняли кроткий образ.

Кандинский поклонился, она кивнула и отвернулась к своей работе.

В студию быстрым шагом вошел Франц фон Штук. Красивый человек с гордой осанкой и строгим выражением лица. Он обратился к Кандинскому:

– Друг мой! Рассчитываю на вашу поддержку и помощь в обучении молодых художников!

– Но ведь я сам приехал учиться… – после паузы, несколько растерянно ответил Василий.

– Вы обучались в мастерской Антона Ажбе! – уверенно возразил Штук. – Мне хорошо известна не только его методика обучения, но и его мнение о вашем несомненном таланте!

Василий искренне удивился, припомнив ироничное отношение прежнего учителя к его этюдам. Позже он узнал, что с таким же предложением великий маэстро обращался и к другим начинающим художникам, якобы это заставляло их больше стараться в студии.

Девушка остановила на нем внимательный взгляд.

– Габриэле Мюнтер, – представилась она, протягивая узкую невесомую ладонь. Василий склонился к ее руке, коснулся губами шелковой кожи. Девушка смутилась оттого, что пальцы были испачканы краской, и ее бледные щеки слегка порозовели.

В то время Кандинский редко брался за кисти, предпочитая работать мастихином. Ему казалось, что это дает возможность более яркого и насыщенного цвета.

Фон Штук внимательно разглядывал его работы, и Василий не мог понять, одобряет ли учитель, нравятся ли они ему. В какой-то момент, покачав красивой породистой головой, маэстро предложил ему начать рисовать исключительно в черно-белой гамме.

Это было интересно, но слишком непривычно и потому непросто. Но таков был план обучения в академии.

Кандинский был влюблен в яркое многоцветье, поэтому ему непросто было освоить неожиданную технику. Но, как в любой момент его жизни, открытой всему новому, он сосредоточенно взялся за дело.

Целый год он посвятил черно-белому. Этот процесс не был слишком увлекательным, но необходимым для достижения цели. Он знал, что дороги искусства и ремесла идут параллельно, но они отнюдь не прямые.

Работая рядом с Габриэле, он с интересом, отрываясь от своего мольберта, разглядывал ее рисунки.

Они не казались ему совершенными – они казались особенными. Иногда хотелось, как было принято в мастерской Ажбе, уточнить и подчеркнуть главную мысль картины. При этом он не ощущал себя ни величиной в живописи, ни даже просто более знающим художником.

Как он узнал от маэстро фон Штука, девушка была выпускницей дюссельдорфской частной художественной школы, недавно вернувшейся из двухлетнего путешествия по Соединенным Штатам. Она неплохо разбиралась в последних течениях в искусстве, имела и свой взгляд, и свою манеру письма, и собственный стиль.

Она не была лишена манеры самолюбования, но писала автопортреты не перед зеркалом и не по памяти, а поздними вечерами с отражения в стекле окна. Тогда, из-за неясности, нечеткости, портрет приобретал загадочные, слегка размытые черты и становился странно манящим. Впрочем, были у нее и реалистически точные работы, которые она отчего-то не очень любила демонстрировать.