Ночью он проснулся, будто от толчка. Ему вдруг показалось, что случилось нечто ужасное. Он сел в кровати, утирая холодный пот, борясь с дрожью и оттого пугаясь еще больше.

Домой!

Разве он не выполнил задуманное, разве не разрешил поставленные вопросы? Домой!

Анне давно наскучила вологодская бездельная жизнь, она называла ее кислой.

В последний раз пообедали в гостиничном трактире, но отчего-то на этот раз уха казалась слишком жирной, пироги слишком жесткими, а кисель слишком сладким.

Анна дважды спросила Василия о его настроении, но он только пожимал плечами в ответ.

Поезд прибыл в Москву ранним утром. Туман размывал очертания домов и фонарей, пуховым одеялом покрывал мостовые. Лошади зябко подрагивали влажными спинами.

Кандинский дал телеграмму Аристарху, но на вокзале их никто не встретил.

– Расхворался наш вождь! – огорченно сказала Анна.

Василий не ответил. Он напряженно всматривался в улицу, будто ожидая чего-то из глубины ее.

Распахнутые двери их квартиры не сулили хорошего.

Анна все поняла и тоненько застонала. Вышла заплаканная экономка, хрипло выдавила из себя:

– Ночью он умер… Ночью… Ни стона, ни звука…

Это была первая большая потеря в жизни Василия Кандинского.

Он заказал сорокоуст, несмотря на вопиющую дороговизну таинства, заказал много поминального вина и угощение для причта, для факельщиков, для студентов, знавших Аристарха, хотя понимал, что самому теперь долго придется быть во всем экономным.

На похоронах изо всех сил старался сдерживаться. Грустные друзья-студенты окружали его. Профессор Чупров подошел, пожал опущенную руку, неуверенно пробормотал слова соболезнования.

Когда гроб с легким, исхудавшим телом опускали в глубокую тьму, Анна упала лицом Василию на грудь и заплакала в голос. Ее плач подхватили другие женщины, монахини Никольской обители и стоявшие в стороне кладбищенские нищие. В этот день было три похоронных процессии, и нищие переходили от одной к другой. Их отработанное, привычное завывание еще долго висело в печали кладбищенского воздуха, раздражая тех, кто испытывал настоящее, не показное отчаяние. Однако так было положено…

«Плакальщицы… Эти люди так и живут, не зная ничего, кроме похорон, кроме созерцания человеческого горя, к которому на самом деле равнодушны… – мелькнуло в голове у Василия. – Да и люди ли они… Может быть, это духи умерших неправедно…»

Он выгреб из кармана горсть мелких денег, и нищие, привычно уловив это движение, тут же неслышно, но быстро приблизились к нему, протягивая грязные ладони.

Дома в вечерней полутьме каминного зала Анна, тихонько всхлипывая, зажгла всего одну свечу.

Василию говорить не хотелось. Он сидел у камина, отпивая понемногу поминальное вино, и оно кружило голову.

Они долго молчали.

Наконец Анна заговорила с тоской и отчаянием в голосе:

– Ведь останься я в Москве, все было бы по-другому! Я бы сумела выходить его! Ах, что я наделала! Что я наделала!

Она зажала ладонью рот, сдерживая рыдание. Потом прошептала:

– Домой! Пора домой! Завтра я еду!

Он встал перед ней, крепко сжал ее руки, умоляя:

– Останься! Не бросай меня теперь, я не хочу одиночества!

Она обняла его, плача…

Наутро он сделал ей предложение, которое она приняла с готовностью, сказав, однако:

– Нас не поймут и не одобрят. Ты мой кузен, и ты моложе…

Василий горячо возразил:

– О чем ты, Аня! Ты мой самый близкий друг! Ты красивая женщина! Неужели я должен жениться на другой только потому, что обществу кажется, что так положено!

– Милый мой Васенька! – отвечала Анна. – Тем ты и люб мне, тем и дорог, что никогда не шел на поводу у «общественного мнения», у тех, кто диктует нам свои законы. О тебе еще заговорят! Ты еще удивишь мир! И наши дети будут гордиться отцом!