– Ну уж… А как тогда со свободой быть?

– А никак. Мы ведь ее себе сами придумываем. Каждый – свою собственную, – дед постучал себя ложкой по голове. – Вот щи с кашей, к примеру! Для меня они и в Америке щами с кашей останутся. И ложку я также облизывать буду! Спрашивается, чем же тут хуже?

– Это совсем другое!

– А вот и не другое! Тебе плохо, и ты рассольчик наш русский пьешь. А в холодильнике у тебе торт недоеденный. Тоже, небось, из Америки. Чего ж ты им не лечишься?

Победно хмыкая, дед поднялся.

– Посуду – твоя очередь мыть. А я к корешам своим прогуляюсь. Может, «козла» забьем. Смотри, не забудь про посуду-то.

– Я и не ел ничего.

– Это, Валек, твои заботы. Я все честно сготовил. Полный столовый комплекс!

– Ладно, вымою…

Уже на пороге дед неожиданно обернулся.

– Помяни мое слово, Валь, конец близится. Полный. Потому как подмяли русского мужика. Безо всяких рогатин. Тунгусский-то метеорит раньше, оказывается, Филимоновским звался.

– Да ну?

– Точно тебе говорю. В журнале сегодня прочитал. Спрашивается, чего ж теперь тунгусов-то приплели?

– Ну, и?

– Вот я и толкую: близок конец. Потому как заврались людишки. Уже до самого пика дошли…

***

На диване не лежалось, а дома не сиделось, и он выбрался на улицу. Скамейка, обычно занятая старушками, на этот раз пустовала. Плюхнувшись на протертые до древесных волокон доски, Валентин кинул в сторону двора тусклый взгляд… Вот здесь мы, значит, и живем. Все двести семьдесят миллионов. Живем и радуемся, потому что иного места и иной радости нам попросту не предложено. Среди сохнущего белья, горбатых крыш, исписанных похабщиной стен. Хорошо, наверное, таким, как его дед. Умел ветеран смотреть на окружающее весело и философски. У Валентина так не получалось.

Где-то поблизости капризно завопил ребенок. Не заплакал, не зарыдал, а именно завопил. Женский голос принялся увещевать и уговаривать, но, словно подпитавшись материнской энергией, ребенок завопил громче. Эстафету подхватил еще один писклявый голосок. Валентин поморщился. Вот бы кого отшлепать! Вместе с непутевыми мамашами… Он покосился на свои ладони, невесело усмехнулся. Такими ручищами только детей и шлепать.

Заставив его вздрогнуть, к ногам подбежал странного вида зверек. Длинная густая шерсть, плоская мордашка и крохотные, как у таксы, лапы. Зверек с интересом принюхался к кроссовкам, но кожаный поводок немедленно потянул его в сторону.

– Фу, Джек! Слышишь? Фу!

– Почему же «фу»? – буркнул Валентин. – Это «фу» мэйд, между прочим, ин Грэйт Бритн – и вполне возможно из кожи австралийских кенгуру – милых безобидных животных. Или песик не любит кенгуру?

– Еще чего, – хозяйка пса присела на дальний конец скамьи, решительно намотала поводок на руку. – Сидеть, Джек! Слышишь!

Джек с досадой посмотрел на человека, пытающегося им командовать, самовольно затрусил под скамейку исследовать тамошние тайны. Оттуда тотчас донеслось довольное сопение. Видимо, тайны того стоили.

– Хороший пес, – пробормотал Валентин. Повернув голову, взглянул на хозяйку. Соседка из его подъезда. То ли этажом выше, то ли наоборот ниже.

– Что за порода? Камчатский волкодав или потомок доблестного Аяврика?

– Всего-навсего мопс. Китайский гладкошерстный мопс, – молодая хозяйка со вздохом развернула пластик жевательной резинки, буднично сунула в рот.

Валентин припомнил, что раз или два что-то она у него спрашивала в последние дни – не то время, не то закурить. Тогда ему даже показалось, что девчушка строит ему глазки. Он и отбрил ее, кажется. Или не ее, а какую другую? Да нет, вроде ее, – та же блузка навыпуск, джинсы с демонстративным разрезом на колене, буйная копна волос. И на этой же самой скамейке она тогда сидела. Только не одна, а в компании горластых сверстников. И скорее всего без мопса. Мопса он бы запомнил. Песик ему сразу понравился. Пыхтящий, деловитый, самостоятельный! Самостоятельных псов Валентин уважал.