– Вопросы ты задаешь, дед!

– А как ты хотел. Не тебе одному про историю коросты колупать… Так кто он все-таки – писатель или командир? Бебель-Бабель этот?..

Валентин задумался, а, задумавшись, скоропостижно и уснул. И снились ему Гоголь с Гегелем и Бебель с Бабелем – все четверо в мушкетерских накидках и голубых беретах, с аксельбантами и в надраенных берцах, шагающие в обнимку по улицам революционного города. Не то – Питера, не то – Лондона. И толпы бритоголовых урок с праздничными транспарантами приветствовали славный квартет радостным матом. Шипастые роккеры, понтуясь, проезжали мимо на огромных мотоциклетах и потрясали раздвоенными пальцами, а с крыш лупили по небосводу из автоматов перманентно угнетаемые африканцы. Не иначе как потомки Анжелы Дэвис. Башня Биг-Бена мерно отбивала полдень, и надрывались Кремлевские Куранты, силясь заглушить западный рэп. Только вот в небе разгоралось уже нечто новое – куда более смрадное и разлагающее, что обещало всей планете единый и безрадостный трындец…

Валентин шумно дышал, временами хрипел. Спать после водки было трудно и муторно, но выбирать не приходилось. Он спал и мучился – от снов, от яви, от своего прошлого.

По экрану разгуливал культурист, и дед, глядя на него, часто плевался.

– Тьфу ты, упырь какой! Руки до пояса, ноги, как галифе. Вот бы шашечку мне, – уж я бы там поработал! Всех этих клоунов – на котлетки покрошил!

Валентин, морщась, хлебнул из банки рассола.

– Больно суров ты, дед. Это вроде тоже как спорт.

– Вроде да как! Не спорт это, Валька, а лавка мясная! Бицепсы-дрицепсы!.. – дед фыркнул. Склонившись над столом, широким носом поочередно принюхался к кастрюлькам. – Видал, чего сготовил? Не хуже любой кухарки!

Валентин отвел взгляд в сторону.

– Что нос ворочаешь? Нутро бурчит? А зря между прочим! Щи – хор, каша – хор, а чай… Вот чай, кажись, подкачал. Басурмане, должно быть, делали.

– Чай – смесь турецкого с грузинским.

– Я и говорю: басурмане. Смесь… – Дед с усмешкой покосился на Валентина. – Чай – это чай, а смесь – это смесь, смекаешь разницу?

Валентин промычал неразборчивое.

– Ломит голову-то, гулена?

– Вроде малость полегче.

– А вот я в твои годики самогонки стаканов пять мог оглоушить под праздничек. И на утро вставал свеженький! Что ставили на стол, то и наворачивал. Да потом еще на работу – в цех кузнечный бежал. На полторы смены!

– Время было другое, дед. Вода, воздух, никаких тебе гербицидов.

– Это верно! Никакой-такой экологии мы и знать не знали. Жили себе и не жаловались, – дед ткнул в кнопку, погасил телевизор.

– Не пойму я нынешние передачи. Аэробики-шейпинги разные. А народ – все одно больной. Вчерась про какого-то кутюрье рассказывали. Зачем, спрашивается? Я вот знать не знаю, кто они такие – эти самые кутюрье. Знаю только, что все они педики, а профессия ли, нация – это без понятия.

– Кутюрье – это, – Валентин задумался, – это те, что наряды сочиняют. По-моему…

– Вот именно, – по-твоему. Потому как те, что наряды сочиняют, портными зовутся.

– Да? А модельеры тогда – кто?

Дед шумно и с некоторой даже свирепостью хлебнул из чашки.

– Это, Валька, все чепуха земная! Не об том тебе думать надобно. Ты вот другое объяснил бы, что лучше – социализм или капитализм? То есть, значит, когда жулье снизу или когда жулье сверху?

Валентин рассмеялся.

– Не знаю, дед. Пожил бы годок в загнивающих краях, может, и сумел бы сравнить да рассказать.

– А я не жил, но знаю. От человека все зависит! – дед со значением поднял перед собой ложку. – От самого нашего нутряного! А то, что вокруг, это все для блезиру – для обмана глазонек наших.