– Но жизнь – это другое. Это то, что происходит между криком и стихом. Обычная, нормальная, спокойная жизнь. Житейская жизнь, так сказать. Чтобы ее хорошо, правильно, с пользой прожить – это тоже своего рода поэзия. Как вам такая мысль?

– Але не при цьому режимі.

– Опять-двадцать пять! Так что же при нем не так?

– Це життя раба. А життя раба – не життя, а існування. Людина гідна не нікчемного животіння, а справжнього життя – насиченого, цілісного, життя, що виражає його потребу в особистому зростанні. Проте, радянська людина навіть не особистість. Вона лише механізм жорстокої системи, гвинтик, що функціонує. Одиниця. Безсловесна і покірна. Зацькована, нікому не потрібна, беззахисна. Безсловесна і покірна. Раб, одним словом.

– Глупости какие. Человек – существо социальное. Ячейка общества. А социалистическое общество дает каждому по возможностям, и от каждого по потребностям.

– Що ж, мушу вас запевнити, у людині набагато більше звіриного, аніж нам цього хотілося би.

– Что вы такое страшное говорите? – усмехнулся Михалыч.

– Так, саме так. Ми і є тварини. Лише одягнуті у костюми.

– Вы сами тоже считаете себя животным?

– Не має значення, як я вважаю. Факт залишається історично доведеним.

– Раз вы так ударились в дарвинизм, то при чем тут тогда советский строй?

– Це протиправний, антигуманний режим. Людина, як і будь-яка жива істота, любить свободу. У неволі вона перетворюється на аморфну, тупу, керовану масу. Я хочу жити у свободі, а цей режим душить будь-які прояви свободи.

– И как вы это можете доказать? – заинтересовался Михалыч.

– Те, що я беззахисний сиджу перед вами – вже доказ. Те, що мене запроторили, як я розумію, в психіатричній лікарні, і насильно тут утримують – вже тому доказ.

– А вы что, считаете себя здоровым?

– Так, вважаю. І я вимагаю дотримання моїх людських прав.

Михалыч, шумно отодвигая стул, встал, потянулся. Что-то в его обрюзгшем, дрябло-пузатом организме пробурчало. Зашагал, заложив руки за спину. Вид у него был задумчивый, благожелательный. Вот-вот казалось, что он начнет насвистывать мелодию.

– Знаете, милейший, не получается, – мягко произнес Михалыч. – Спорно ваше убеждение, так сказать. Если мы выйдем на улицу и спросим у первого встречного гражданина – в свободном он государстве живет или нет – он ответит, что в свободном.

– Звичайно, відповість. Тому що боїться.

– Боится? – наивно удивился доктор.

– Так, боїться. Повертаючись до наших азів, що вільнодумство карається, він відповість так, як того потребує почути режим. Інакше його буде покарано.

– Вас послушаешь, так оторопь берет, – возмутился Михалыч. – Будто мы прямо в тюрьме какой-то живем.

– Саме так. У тюрьмі, – широко улыбнулся пациент. – Я дуже радий, що ви це збагнули.

Михалыч остановился. Лицо помрачнело. Он недовольно уселся на край стола.

Жестким тоном сказал:

– И что, по-вашему, миллионы людей можно удержать в тюрьме?

– За допомогою брехні і потужної репресивної машини – хоч мільярди.

– Занятненько, – хмыкнул Михалыч.

– Принаймні вы намагаєтесь, – добавил пациент.

– Я? – изумился доктор.

– Режим. А ви уособлюєте режим. І в самому, до речі, гидкому, каральному його прояві. Отже, теж вносите свій внесок.

Михалыч вздохнул, зевнул. Беседа явно начинала его утомлять.

Сказал назидательным тоном:

– Вот что самое плачевное в нашем разговоре, знаете? Все, что вы наговорили мне – лишь подтверждает факт вашей патологии. Вялотекущая шизофрения налицо. Простите, мне не следует этого говорить, врачебная этика, как ни крути. Но вы совершенно больной человек – и лечить вас нужно по полной программе.