Лешего не боялся. Привык быть с духами, сидючи мальцом один до темна, пока мать с отцом бывали в поле.

Да и мать, которая о домовых духах ему и рассказывала, научила, что делать, как задобрить. И ему, маленькому и совсем одному, даже казалось иногда, что из-за печи иной раз кто-то не злой нет-нет да и выглянет, посмотреть, как он там, одинокий в потёмках.

Но сейчас было другое – рядом спал человек, доверив свой покой. Потому Неждан и сторожился, не глазами, а слухом различая, что происходит кругом.

По звёздам определять время не умел, но это оказалось не нужно.

Когда веки отяжелели, урман проснулся. Встал, осмотревшись и принимая посох, мотнул бородой на свой плащ.

Неждан хотел было сказать, что всё спокойно. Но урман жестом показал замолчать и снова указал бородой на плащ.

А утром, когда спускались к реке и вокруг пели птицы, сказал:

– Ночь – время тихое. Когда сам сторожишься или подстерегаешь кого, тишину не рушь. Понял?

– Понял, господине.

– Так не зови меня. Я не господин тебе, ты не смерд, – повернул рассечённое шрамом лицо урман. – Зови брат Парамон.

Опять они пошли молча, и Неждан, долго думавший, как спросить, осмелился:

– Брат Парамон, отец сказывал, люди бога Христа – греки из-за дальних лесов, из-за солёных рек. А ты – урман?

– Урман, – согласился брат Парамон. – Но перед лицом Божьим нет урман, греков, славян или мери. Есть лишь человеки.

И вдруг остановился, подняв руку.

К ним шли трое по тропинке навстречу. Брат Парамон потеснил плечом Неждана с тропы в сторону от реки, загородил собой и шепнул сквозь бороду:

– Оставляя за спиной реку или стену – спину прикрываешь, но и отступить не сможешь.

И встал, смиренно приопустив голову, ожидая пока пройдут.

Те тоже остановились, и Неждан рассмотрел то, что брат Парамон увидел вперёд него.

У того, что был крупнее, с кольца на поясе свисал узкий топор, меньший, чем брал отец тесать брёвна, но с ручкой подлиннее. Грязная борода куцей косицей спускалась на засаленную стёганую безрукавку, волосы были жирны, словно после еды он не о рубаху вытирал руки, а о голову. Он был похож на воина, только его глаза бегали.

Двое других, в домотканых грязных холстинах, топтались позади. У того, что был приземист и широколиц, борода распласталась до плечей, на одном из которых он держал вырезанную из комеля17 дубину. Второй переложил из одной руки в другую длинную заострённую палку.

Брат Парамон смотрел, не поднимая головы из-под бровей, и молчал, а тот, что походил на воина, осмотрев стоящих перед собой монаха и отрока, оглянувшись на своих, вразвалку, положив на топор руку, подошёл.

– Куда идёте путники, что несёте? – наконец спросил он по-славянски с урманским выговором.

– Несём свой крест, как и всякий из человеков, – ответил Парамон, всё не поднимая головы. – Дозволь пройти.

– Пройти? – выдохнул в вонючую бороду, осклабившись, урман.

– Торбу оставь и цтупай со цвоим богом, – по-мерянски цокая, вставил широкобородый. – У тебя, поди, и церебро есть?

– Есть, – согласился Парамон. Урман с мерянином переглянулись, их третий снова перехватил палку.

– Так давай! – крякнул мерянин, спустив с плеча дубину. – И отрока давай, на цто он тебе.

– На всё есть воля Божья, – тихо, но твёрдо ответил брат Парамон. – По воле Его отроку и серебру покуда следует пребывать со мной. – И поднял на урмана рассечённое шрамом лицо с ледяными, как вешняя вода, глазами.

Урман отступил выхватить топор, а мерянин с рёвом бросился на Парамона, занося дубину.

Тот, снова оттесняя Неждана плечом, развернулся боком, дубина пролетела мимо так близко, что у Неждана качнулись волосы и, не встретив сопротивления, впечаталась в землю, заставив мерянина наклониться вперёд. Парамон быстрым, как у змеи, движением оказался у него за спиной и ткнул посохом чуть ниже затылка. Мерянин распластался на земле и мелко задёргал ладонью.