От не видной реки тянуло холодком, над лесом за ней плыли длинные тонкие облака и птицы. У плетня оживал согретый солнцем кипрей.

Неждан вполз на бревно у стены, сел, положив вперёд бесполезные ноги, и стал смотреть на птиц.

Ему хотелось, чтоб руки его были сильными как крылья. Чтоб, взмахнув ими, подняться в воздух, и тогда – что ноги?! Да пусть бы совсем их не было!

– Отрок! – вернул его с неба властный голос.

Неждан встрепенулся. За плетнём стояли люди, четверо. В чёрных до пят холстинах, растрёпанных и порыжевших по подолу, с торбами за плечами, в круглых чёрных тафьях12, влажных на лбу от испарины. В руках палки.

У того, что говорил, черноглазого, смуглого, борода и волосы вились серебряными кольцами по груди и плечам, на конце посоха был вырезан крест.

– Поднеси проходящим воды во славу Божью, – снова прогрохотал, словно раздвигая воздух, его голос, странно выговаривая слова.

Неждан, и без того говоривший мало, сейчас совсем растерялся, глядя в чёрные ясные глаза. Серебрянобородый молча ждал, не отводя взгляда.

Неждан впервые ощутил, что ему страшно и спасительная ледяная ярость не приходит на помощь. Утонув в этих одновременно чёрных и ясных глазах, облизнув губы, словно сам захотел пить, выговорил:

– Я ходить не могу, господине. Пошли человека, за дверью кадушка с ковшом.

Серебрянобородый вдруг ударил посохом в землю и загрохотал так, что замолкли птицы:

– То наваждение бесовское! Имеющий члены движет ими по воле Господней! Встань и принеси воды, отроче!

Неждана продрал мороз, поднялся до затылка, скрутив вихры, и схлынул вниз, в безжизненные ноги. Чёрный взгляд сверлил и впивался в глаза, в сердце, в душу. Как встать?! Сколько уж раз до сего пытался вставать в пустой избе, то с криком, то с немой яростью колотя свои мёртвые ноги… Но, не понимая, что делает, под этим пронзительным, тяжёлым и чистым, как молния, взглядом опёр руки о стену позади и, опираясь, выпрямился!

Он стоял! Даже мысли у него онемели. Он стоял, пусть и держась, но стоял и не ждал, что повалиться.

– Κύριε ἐλέησον!13 – загрохотал страшный и великий человек с посохом.

– Κύριε ἐλέησον! Κύριε ἐλέησον! – вторили ему другие.

И Неждан, опираясь рукой о серую от непогод бревенчатую стену, сделал один шаг к двери; земля качнулась, второй… Оттолкнул скрипучую дверь, уцепился за неё, нащупал в полутьме ковш, зачерпнул и тяжело, медленно, чтобы не расплескать, развернулся.

За плетнём, облитые солнцем, стояли перехожие, до них предстояло идти, идти по двору. Без опоры. Идти!

Держа ковш перед собой одной рукою, он сделал шаг, всё ещё держась другой за стену, снова заглянул в чёрные сияющие глаза и пошёл.

Ноги-колоды кололо изнутри. Ступням было больнее, чем когда он жёг их угольками. Колени горели, ломило непривычную держать тело поясницу.

Неловко, тяжко ступая, уже двумя руками вцепившись в ковш, словно тот был опорой, дошёл до плетня и не схватился за него, а, покачиваясь и вздрагивая, протянул ковш, в котором билась и плескалась вода, перемешанная с солнцем.

– Κύριε ἐλέησον! – снова грохнул серебрянобородый серебряные слова и, положив Неждану на лоб твёрдую горячую ладонь, приказал: – Пей!

Неждан глотнул блестящей воды и почувствовал, что в нём тоже забурлило солнце.

– Дай испить братии, – приказал голос.

Неждан отнял от губ ковш, серебрянобородый принял, отпил, передал остальным, вернул наполовину полный и вновь приказал:

– Допей.

Неждан послушно допил и теперь стоял, опустив руки, чуть покачиваясь и слушая.

– Не качайся, сыне! Клонись лишь пред Господом! Как войдёшь в силу, пойдёшь в Киев-град. Там войдёшь в монастырь на послушание, а затем примешь монашество во славу Христову.