По окончании инструктажа к нам под тутовники подогнали БТР. Бойцы, взявшись за каждый вещмешок подвое, закинули военное имущество на броню. Привязали, закрепили, уселись сверху сами. БТР стал похож на цыганский табор, забравшийся на восьмиколесную телегу.

– Вода у всех есть? Фляги у всех полные? – Хайретдинов восседал в командирском люке. Для пущего понимания ситуации он постучал по броне прикладом автомата и заорал в водительский люк:

– Тогда поехали! Водила, за царандойским постом остановишь!

БТР пару раз чихнул карбюраторами, потом протарахтелся, взвизгнул движками и покатил по густой афганской пылище.

Возле поста царандойцев БТР остановился. Мы ссыпались с брони, нагрузили себе на горбы вещмешки, расстегнули до пупа гимнастёрки, свесили ниже ватерлинии ремни, закатали до локтя рукава и превратились в кучу разгильдяев. Не потому, что любили нарушать правила ношения военной формы. А потому, что было очень жарко. Очень-преочень. Вдобавок ко всему каждому из нас на плечи взгромоздился невменяемо тяжёлый вещмешок. Всем срочно захотелось устроить вентиляцию в обмундировании.

– Та-а-ак, банда! – Хайретдинов оглядел метаморфозу, произошедшую с вверенной ему группой. – Я пойду первый. Остальные за мной след в след. Хлебальниками не щёлкать. Как спустимся в обрыв, упрёмся в весёленький мост, «играющий» такой. Если кто-то повеселее пойдет, задний будет подпрыгивать, хочешь – не хочешь. Сколько хожу, столько боюсь. Все, кто живым доберется до того берега, без команды не садиться, с тропы не сходить, воду экономить. Кто не переберется, воды хлебанет, мама, не горюй. На всю жизнь хватит. Манчинский, идёшь в замыкании. Отвечаешь за порядок. Всё! За мной, шагом-марш!

Хайретдинов, тяжело ступая под весом рации и своего вещмешка, зашагал к реке Панджшер, к подвесному мосту. Мы пошагали за ним, согнувшись почти пополам под тяжестью навьюченного на нас груза.

Вещмешок у меня был настолько тяжелый, что моя голова с органами зрения была опущена вниз. Перед ней маячила пыльная, раскалённая солнцем тропа, я видел только её и свои ноги. Больше ничего не видел.

Через несколько шагов начало мешать оружие. Если закинуть его за спину, то оно скатывалось с вещмешка. Если повесить на шею, то оно болталось из стороны в сторону, тянуло бошку вниз, мешало дышать. А дышать почему-то очень хотелось. Со времени призыва в армию я бегал кроссы по пустыне, носил на плечах ящики с гранатами, но вот такого ужаса мне переживать ещё не приходилось. И не мне одному. Все шли, согнувшись в три погибели, то и дело пытались закинуть оружие за спину. Оно сваливалось обратно. Его с лязгом закидывали снова. Только Герасимович, как повесил поперёк туловища свою снайперку, так и шёл, оперев на неё свои худые руки с закатанными по локоть рукавами.

За десяток минут натужного марша мы подошли к реке. Уже устали, уже вспотели, от утреннего умывания не осталось и следа. От проглоченного завтрака сделалось очень нехорошо внутри. Я никак не мог принять решение – вытошнить завтрак от натуги, или отложить прямо в штаны. Тут, в моё поле зрения вплыл мост. Вот такой МОСТ, блин!!!

В моей башке под панамой пронеслась мысль:

– Брата-а-ан, всё, что с тобой было раньше, смело можешь забыть. Оно больше никогда тебе не понадобиться.

Внизу, в ущелье, ревела вода, перекатывалась через булыганы. Доски у моста были старые, страшные. Скорее всего, трухлявые, сикось-накось привязанные какими-то тросами, торчащими в разные стороны размочаленными обрывками. Каждый из нас со своим боевым комплектом весил больше центнера. Трухлявые доски и размочаленные тросы не могли выдержать такой вес. Они непременно должны были провалиться, оторваться-развязаться.