– Ну ни хрена себе!

Я замолчал, пришёл в себя. Оказалось, что мы стоим посреди комнаты, обнявшись. Я весь зарёванный почему-то. А в дверном проёме – дядя Лёша. Из-за одного плеча у него тётя Люба выглядывает, из-под другого – Карась. А дядя Лёша помолчал (у него тоже желваки) и говорит:

– Вот видишь, Карась… Беда какая… Ростишь их, ростишь, мужиками хочешь сделать, наследниками. А они – вишь ты, как!

– Комедианты! – хихикнул Карась.

– Да какие там комедианты! Одно слово – пидорасы!

– Лёш, да ты чего?! – охнула тётя Люба.

– Цыц, блядь! – рявкнул дядя Лёша. – Ты мне тут ещё будешь…

Он обвёл мутным взглядом комнату, остановился на магнитофоне. Тот продолжал жизнерадостно светится красной лампочкой.

– Ты чего… – задохнулся дядя Лёша. – Ты всё стёр, что ли?

– Т-т-ты же мне подарил…

– И что теперь? Теперь на отца насрать, да? Теперь на отца – с прибором? Так тебя понимать, именинничек дорогой? – заорал дядя Лёша, подскочил к мафону, выключил запись. Повернулся к Олегу.

– Не ори, у меня гости. – сказал Олег твёрдо.

Тогда дядя Лёша подошёл к нему и ударил раскрытой ладонью по лицу. Прям сильно ударил, такой жуткий звук, мне больно стало, как будто меня.

– Гостям давно пора. Загостевались, – сказал дядя Лёша, на меня не глядя.

Я сбросил с себя дурацкий пододеяльник и кинулся к выходу, начал обуваться, пальцы дрожали, шнурки никак. За мной выскочила тётя Люба. Она стояла и смотрела, как я борюсь со шнурками, а из олежкиной комнаты, очень тихо, дядь лёшин голос:

– Упор лёжа принять. Р-раз… два… три…

Я, наконец, справился, выпрямился. Восемь… девять…

– Спасибо вам огромное, – сказал я тёте Любе. Тринадцать… четырнадцать…

– Тебе спасибо, что зашёл Олежку поздравить, – сказала тётя Люба. Семнадцать… – Ой, погоди, – спохватилась вдруг она и метнулась на кухню, к холодильнику. Двадцать… – Вот возьми, угощайся, – протянула она мне бутылку фанты. Двадцать три…

Я бутылку не взял (я тебе потом как-нибудь, ладно?) и выскочил за дверь. Двадцать восемь… Дверь захлопнулась. Я кинулся вниз по лестнице, перепрыгивая каждый пролёт в два прыжка. Седьмой этаж, Четырнадцать пролётов. Двадцать восемь прыжков. Внизу, у лифта стояла ты.

– О, Тюля. Привет. А ты какими судьбами тут? У Матюли был, что ли? А почему к Кузьминишне не пришли?

– Мы приходили. К школе. В одиннадцать.

– Почему в одиннадцать? К двенадцати же! А чего такой красный? Вы что, с Матюлей поссорились?

И знаешь, впервые в жизни я увидел какой-то интерес. Интерес ко мне! И тут я сделал самое умное, что мог. Я сделал многозначительный вид и махнул рукой, мол, что с тобой, девкой, обсуждать наши мужские дела. И сказал: «пока!» и пошёл домой. И внутри у меня всё пело, потому что я вдруг понял, что опять что-то происходит, и может быть всё-таки, может быть уже совсем скоро, совсем чуть-чуть. Теперь бы только дожить до понедельника.

Всё получилось! Всё-таки я не зря всё это время, и мозги у меня шурупят – ого-го! как бы вы ни ржали.

Я не сразу знал что делать. Просто я умею очень быстро ориентироваться в ситуации, вот в чём всё дело, моя хорошая.

Мы когда пришли на первый урок, расселись все, два места были не заняты. Рядом со мной. И рядом с тобой. Ирка то ли опаздывала, то ли вообще не придёт. И тут заходит Кузьминишна с журналом под мышкой. А следом за ней – Матюля, голову наклонил, но на левой щеке, под глазом, прям на всю скулу – жёлто-синее и сразу по классу: «ш-ш-шу-у-у», а у меня как стрельнуло, как щёлкнуло что-то внутри, и я прям руку тяну, Кузьминишна спрашивает: «Что ты, Тюленин?», и я вскакиваю, все про Матюлю тут же забыли, а сам думаю: «Только бы не запищать, только не сейчас, ну один только разок, ну что тебе стоит?», и вскакиваю, и твёрдым голосом говорю: