– Верно.

– А зачем?.. – Дитрих не смог сформулировать вопрос до конца.

– Иерихон – это то место, о котором я узнал случайно. Был как-то раз проездом. Как увидел, сразу понял – здесь будет написана моя следующая картина. Видите ли, места для меня имеют огромное значение. Они дают мне силы, вдохновение. Это не увидеть глазами, только почувствовать на уровне сердца. Пространство начинает оплетать тебя невидимыми жгутами силы и уже невозможно вырваться. Иерихон – как раз такое место. Место силы. Но силы тёмной. Такое тоже бывает. Поэтому картины получаются несколько мрачными. Я долго продумывал сюжет, подбирал ландшафты, но, увидев этот город, отбросил всё. Просто начал рисовать первое, что пришло в голову. Сделал сотню набросков и эскизов. Ходил по городу, смотрел. А потом меня словно осенило. Словно пришло откуда-то сверху. И я начал писать эту картину.

Корб, довольный реакцией Дитриха, утёр ус.

– В основе картины лежит один библейский сюжет. Там рассказывается…

Дитрих качал головой, то, подходя к холсту вплотную, то, рассматривая издалека. Взгляда он был весьма отстраненного и едва ли слышал и части слов Корба – был весь погружен в изучение шедевра.

– Странные вы художники, – перебил он Корба, наконец, вынеся он свой вердикт.

– Чем же это? – смутился Корб.

– Всё меня этот вопрос мучает – зачем рисовать картины, когда давным-давно изобретён фотографический аппарат? Увидел нужный пейзаж, сфотографировал. Конечно, с сюжетами такого рода сложнее будет, но ведь можно и актёров нанять. Тех денег, которые вы мне отстегнули ради фотографий, хватило бы с лихвой, еще бы и на лошадей осталось. Постановку устроить. Как в театре. Конечно, с фотографией такого размера повозиться нужно будет. Я вот тоже хочу подобного рода делом заниматься. Потом, когда время появиться, в своё удовольствие. Нынче, знаете, такое приходиться фотографировать… не приведи Господь. Может, слыхивали? – дагеротипия? – отталкивающая, скажу я вам, вещь. А ведь пользуется спросом.

Корб неопределенно кивнул головой.

– Лучше уж фотографировать природу, – продолжил Дитрих. – Приятнее глазу.

– Фотография чёрно-белая, картина в цвете. И это только самое поверхностное объяснение, какое можно привести в пример. Картина – это искусство. А фотография – так, ремесленничество.

– Фотографию и раскрасить можно – тут ума особого не надо. А искусство, не искусство – какая разница? Результат-то один. Захотел я сделать чей-нибудь портрет, взял и снял его на аппарат, быстро и просто, пока вы будете возиться с красками. Да ещё не так что-нибудь нарисуете, где приврете, нос больше намалюете, губы толще – всякое может быть, рука, к примеру, дрогнет. А у меня всё без вранья. Какой есть, такой и получится. Механизм не соврет, он всю правду покажет. Искусство-то ведь оно для этого и нужно, я так уразумею, чтобы правду показывать.

– Глупые споры, – отмахнулся Корб. – Фотоаппарат и краски – это только инструмент в руках творца. А как он поступит с ними дальше – это уже другой вопрос. Не даром первый способ получения фотографии придумал художник.

– Неужели? – удивился Дитрих.

– Представьте себе. Жозеф Ньепс, так его звали. Он стал первым человеком сумевшим закрепить «фотографический» снимок на бумагу. Поймать, так сказать, свет и сохранить его. Гений! Он сфотографировал свой вид из окна. Экспозиция снимка продолжалась восемь часов! Карточка, конечно, так себе, качество ни к чёрту. Но сам факт! – Корб вдохновенно закатил глаза. – Я, признаться, даже видел знаменитый даггеротип братьев Сюсс. Это просто неопи…

Разговор внезапно был прерван истошным женским криком.