Сбросив ношу возле очага, он не мешкая поспешил за следующей охапкой. Ходить пришлось несколько раз. Возвращаясь с последней кучей плавника на руках, он заметил, что над округлой кровлей закурился жидкий, какой-то несмелый дымок. Молодой охотник даже приостановился от удивления. Неужели Человек-Инуит развёл огонь, поднявшись с нар, на которых пролежал столь долго, борясь за жизнь с огненной горячкой, засевшей в его груди. Но этого быть не может. Только что сам видел: больной, исходя горячим потом, лежал без движения. Как же он мог подняться на ноги? А может, охотники вернулись?

Почти бегом бросился он к хижине. В три прыжка взлетел вверх по откосу и, сдерживая разгорячённое дыхание, остановился перед шевелящимся на ветру пологом.

– Чего встал? Заходи, – донёсся из жилища знакомый голос.

Он откинул шкуру, заслонявшую проход, и ступил под низкие своды полуземлянки, стараясь не задеть головой тонкие жерди перекрытия. Свалил принесённые дрова справа от входа и подсел к очагу, возле которого, подогнув ноги, сидел заросший густой чёрной бородой человек в меховой шапке. Его глаза беспокойно блуждали по стенам. Молодой охотник посмотрел на его худое, изборождённое морщинами лицо, но тот не ответил на взгляд, лишь тихо покашлял, прочищая горло.

– Попусту бегал, – сказал, наконец, бородач после долгого молчания. – Оленей видел, да приблизиться не смог. Не дают подойти. Ни копьём, ни стрелой их не достать. Совсем трудно стало. Раньше олени паслись прямо здесь, да мы их распугали. Теперь они стали боязливы и едва завидят человека, как сразу убегают. Камуире-куру и Панысь не захотели возвращаться, сказали, что ещё походят, пока дождя нет. – Говоривший посмотрел на светлые контуры входа, заслонённого шкурой, прислушался к шуму разошедшегося дождя, а потом добавил: – Должно быть, скоро и они придут.

Опять помолчали.

– А есть нечего, – сказал бородач и зло хлопнул рукой по колену.

– Ещё немного мяса осталось, – попытался успокоить его собеседник, но тот лишь махнул рукой:

– Этим сыт не будешь. – Бородач смахнул шапку с головы и почесал выбритый лоб. Затем развязал повязку и встряхнул длинным хвостом волос, росшим от макушки. – Придётся нам, Канчиоманте, как медведям, ложиться в спячку на всю зиму! – он мрачно рассмеялся, а потом глухо простонал: – Как жить дальше станем?

Канчиоманте вдруг понял, что даже этому сильному человеку, отважному и неустрашимому воину, выигравшему не один поединок с грозными соперниками, никогда не отступавшему перед лицом опасности, достойно отвечавшему на любой вызов, сейчас так же тяжело, как другим. Храбрейший из храбрецов, силач Нибури-эку представился ему теперь совсем в ином обличье. Теперь перед ним был исхудавший, избитый невзгодами и непосильными лишениями человек, а не легендарный герой, слава о котором гуляла по островам. Впалые щёки, потерявшие прежнюю силу руки, оборванная одежда, в которой Нибури-эку казался каким-то измельчавшим и слабым, преждевременно состарившимся. Куда же подевался тот славный муж, ратный товарищ дяди Камуире-куру, с которым они вместе обошли едва ли не все известные земли и моря и плечом к плечу не раз бросались с палицами в руках на кровожадных жестоких врагов? Где он? Как и все остальные, он сильно изменился за то время, что они провели на этом бескрайнем пустынном и угрюмом побережье. Да, изменился не только Нибури, но все они, и сам он. Канчиоманте чувствовал какую-то перемену внутри: как будто что-то в нём надломилось, ослабло, будто по сердцу пошла кривая изгибающаяся трещина. Именно так он представлял себе своё теперешнее состояние: трещина, появившаяся на сердце, из которой уходит, улетучивается, словно пар над кипящим варевом, жизненная сила. Когда этот пар совсем исчезнет и сердце остынет – он умрёт.