– Я звездочек настоящих раздобыл. Серебряных! – похвалился.

На старых погонах Риммера звездочки были нарисованы химическим карандашом.

Я кивнул, как бы разделяя радость боевого товарища, у которого в заплечном мешке осталось не меньше полбанки. Чего он жмется? Это не марочный коньяк, чтобы над ним чахнуть. Выпили – и к стороне.

От праведного негодования у меня заломило суставы.

Успокаивая себя, я рассудительно подумал, что вот сижу тут, загораю, самая большая беда – иголкой уколоться могу, а подпоручик Шпилевой, прапорщик Коняев и другой прапорщик, толстый, фамилия которого не запомнилась, лежат в рядок, стамея. Ждут, когда под них братскую яму докопают. А комиссар Мантель, чьи котлы[51] на моей руке показывают без четверти час, валяется в крапиве в мараных подштанниках. Куда стрельнул его Риммер? В затылок? В грудь? Я ковыряюсь с запутавшейся ниткой, а обезумевший от страха прапорщик Оладьев белугой ревет в темном чулане под охраной часового.

И ничего не меняется от чужой состоявшейся или назревающей беды, каждый вращается на собственной орбите.

Прапорщик Риммер с аппетитом пожирал третье по счёту яблоко, нахваливал сорт, а мне невыносимо хотелось вмазать.

Раздавая отличительные знаки, взводный пояснил, что синий щиток с надписью «КОРНИЛОВЦЫ» пришивается на левом рукаве, на два пальца ниже погона, а угол национальных цветов – на вершок[52] выше локтя. Знать бы, сколько это – вершок.

Я тороплюсь и к половине второго, исколов пальцы, практически готов. Пришитый поверх нарукавного кармана фирменный корниловский шеврон с мечами, адамовой головой и гренадой[53] с горящим фитилём некрасиво завалился на бок. Но переделывать некогда, и я обряжаюсь. В процессе экипировки пришлось отступить за спину Риммера, чтобы не шокировать его лишний раз бело-голубыми плавками и майкой с номером Диего Марадоны.

Взявшись за портупею, обнаружил, что забыл оставить под погонами проранки для наплечных ремней. Пришлось сбрасывать куртку и тратить ещё двадцать минут на подпорку и обустройство погон. Прапорщик меня тем временем обогнал. Наблюдая его, нарядного, я с тихим удовлетворением констатировал, что нашивки он присобачил впритык, крупными, через край стежками.

Вытянув в сторону руку, Риммер с полминуты недовольно разглядывал топорщащиеся шевроны. Потом раздраженно плюнул:

– А-а-а! Не на парад!

И в этот момент я мотивированно приободрил его:

– Норма-ально! Давайте-ка обмоем обновки! По маленькой!

Прапорщик, не переставая одергивать задравшийся угол, полез в мешок, звякнул бутылкой о кружку.

Я с тревогой огляделся по сторонам. Не хватало ещё «хвостов».

– Лейте, лейте, тут аккурат каждому на раз! – поторопил Риммера, когда, плеснув в кружку, тот глянул вопросительно.

Я снова по старшинству выпил первым. На этот раз достойно, без судорог и конвульсий. Демонстративно неторопливо занюхал терпким яблоком. И только потом куснул его. Исстрадавшийся организм благодарно принял живительный эликсир. Особенно – вечно недовольное сердце.

– Вы это. не курите, прапорщик? – Я улыбнулся.

Риммер вновь стал очень симпатичен, и я удивился – отчего вчера и нынче утром испытывал к нему неприязнь. Свой парень в доску! Подумаешь – комиссара шлепнул! За дело ведь!

– Давайте зна. знакомиться по-человечески! – Я протянул руку: М-маштаков Михал Николаич.

– Андрей! – у прапорщика мощное мужское рукопожатие.

Я попытался пережать его, закусил губу, но Риммер с небольшим усилием сдавил мою ладонь, заставить ойкнуть.

– Гимнастикой занимались, Андрюша? – Я уважительно потыкал пальцем в каменный бицепс прапорщика.

– По системе Мюллера, – последовал ответ.