– Этого ты, отец, хочешь для меня.

Вдруг перед ними засверкал золотой купол возвышающегося на холме пантеона. Цезарь прикрыл глаза рукой.

– Нет, мой сын, я не намерен мешать твоему счастью. Да возместят тебе боги то, чего лишили меня.

Принцепс наклонился было к отцу, чтобы обнять его, но они уже подъезжали к юго-восточным воротам города, и Константин обнял отца только взглядом огромных лучистых голубых глаз.

– Спасибо, господин мой. Ничто другое меня не заботит.

– Зато другой позаботится о тебе, – горько вздохнул Констанций. – Император упрям и беспощадно ломает все, что противится его воле… Кстати, как он к тебе относится?

– До сих пор я во всем был покорен ему.

– Твоя любовь может стоить тебе жизни.

– Наверно, отец… если я отрекусь от нее.

– Он лишит тебя любимой девушки, он ее умертвит.

Лицо принцепса озарилось.

– Моя мать вернет ей жизнь! Ты сам говоришь, что она может воскрешать мертвых. Но боги будут к нам милостивы. Знаешь что? Пусть мать, когда приедет сюда, возьмет потом Минервину с собой в Нанес. Император не узнает об этом.

– А Фауста?

– О-о, отец, она еще долго будет забавляться куклами. И кто знает, как решит Тиха, когда она подрастет.

– Тиха? – удивленно переспросил цезарь. – Ты тоже почитаешь слепую богиню судьбы? Перед отъездом сюда я распорядился чеканить ее изображение на всех новых монетах.

Константин расстегнул воротник.

– Смотри, отец. – Он показал свой талисман на тонкой золотой цепочке.

Это была крошечная золотая статуэтка крылатой Тихи, богини судьбы.

Объехав пантеон, в безмолвной тишине которого белели статуи Юноны, Юпитера и Минервы[42], они повернули на улицу Сингон. Возле скромной базилики стояла большая толпа людей в черном. Когда отец с сыном подъехали, они, обнажившись до пояса, выстроились по двое, запели какую-то очень печальную песню и медленно пошли вокруг базилики, хлеща себя бичом по голой спине.

– Жрецы Исиды[43]? – спросил цезарь.

– Не знаю, – ответил принцепс.

– Конечно, они. Правда, я их еще не видел, но слышал, что они добиваются благосклонности Исиды самобичеванием. Давай подождем, пока они доведут себя до исступления.

Остановив коней, оба с интересом принялись наблюдать процессию. Подъехала свита. Минервиний спешился и стал на колени.

– Кого ты приветствуешь? – спросил принцепс.

– Угодников божиих, – сказал Минервиний и, перекрестившись, низко поклонился процессии.

– Христиане? – поразился цезарь. – Зачем они истязают себя?

– Они замаливают грехи тех, кто почтил сатану в праздник Майумы.

В самом глухом закоулке священного дворца математик нашел целую груду старинных папирусов и пергаментов. Забыв обо всем на свете, ученый жадно стал развертывать свиток за свитком. От радости у него руки задрожали, когда он вдруг обнаружил считавшийся давно потерянным трактат Менехма[44] о конических сечениях. Но сердце математика сжалось от боли, когда, развернув свиток, он увидел, что кое-где папирус изъеден тлей и краска во многих местах выцвела. Облив рукопись кедровым маслом, Бион смазал ее шафрановой желтью, и буквы выступили отчетливее. Он уселся было за переписку, но в комнату торопливо вошел встревоженный Лактанций.

– Это верно? Ты слышал?

– Конечно! – ответил Бион, принимая со скамьи охапку пыльных свитков, чтоб освободить место другу— Верно: я нашел его!

– Кого?

– Менехма. Вот он, смотри!

Ритор раздраженно отстранил сокровище.

– Я про слухи спрашиваю: верны они или нет?

– Для меня – нет! Я ничего не слышал, – отрезал математик с досадой непризнанного первооткрывателя и склонился над рукописью.

– Город охвачен тревогой: говорят, язиги