Вышло же все по-другому. Несколько дней весь квартал шептался о каких-то ужасах. Там и сям на углах слышались слова «убийцы», «тела», «экстренный синклит», но в присутствии детей взрослые быстро замолкали. Мириам никогда особо не интересовалась новостями, но тут решила залезть в интернет – и каково же было ее удивление, когда сеть оказалась отключена. К телевизору отец тоже строго-настрого запретил ей подходить в ближайшую неделю. Он выглядел особенно беспокойным в эти дни, все время ворчал себе под нос.

Девочка не привыкла к такому обращению. Слоняясь по дому, она размышляла, как бы выяснить, что такое происходит в Городе, и, ничего не придумав, решила утром потихоньку спросить у поварихи. Случайно проходя мимо кальянной, Мириам вдруг услышала знакомые голоса и остановилась. Говорил император, говорил непривычно глухим, срывающимся баритоном.

– Они хотели всех помиловать, ты знаешь… Гуманисты… Народные избранники… Им жалко отнимать жизнь, ведь они не могут ее дать! Очень остроумно. Но я вынужден был вмешаться, вынужден! Не так уж часто я это делаю… И сегодня все эти мерзавцы умрут… Вернее, уже, наверное, умерли, пока мы с тобой тут сидим… И пусть меня считают душегубом… Да, почти все «цивилизованные» будут недовольны. А также и те, кто хотел бы видеть казнь по телевизору… Но я точно знаю, что должен был сделать так! Должен… И все же это очень нелегко, поверь мне! Понимаешь?

– Да дорогой, я понимаю тебя, – тихо отозвался Омер. – Ешь оливки.

Мириам тихо вошла в комнату. Дымом там не пахло, зато стоял резкий анисовый запах беловатого напитка, разлитого в большие рюмки. За низким столиком сидели отец, сразу поднявшийся с места при виде дочери, и император, чье лицо было трудно различить в вечерних сумерках. Предупреждая друга, который уже повелительно поднимал правую руку, Константин быстро воскликнул:

– Здравствуй, девочка, заходи! – и включил большой торшер.

Мириам неотрывно смотрела на его лицо – только что перекошенное страданием, оно мгновенно изменилось и выражало теперь спокойствие и благожелательность. Лишь глаза остались скорбными глазами повелителя, в чьей руке – жизнь и смерть.

– Ну, когда же мы будем учиться играть в шахматы? – спросил император, весело улыбнувшись.

– Я не знаю, – смутилась девочка, – я хочу, но… тебе сейчас некогда, дядя Кости…

– Ну, отчего же? – запротестовал император, однако, посмотрев, на Омера, слегка вздохнул и согласился: – Знаешь, пожалуй, действительно в другой раз. Но уж обязательно, ладно?

С этого дня Мириам всё чаще задумывалась о том, что же за человек ходит к ним в дом и какую цену он платит за то, чтобы в храмах пели ему «многая лета». Она даже сходила – в первый раз в жизни – на праздничную службу в Святую Софию. Там было людно, и она едва смогла увидеть императора. Но больше всего поражало то, что люди достаточно равнодушно, казалось, относятся к этому потрясающему храму, к императорскому выходу и пению хоров. Многие переговаривались вполголоса – особенно в нартексе и дальних углах.

«Они привыкли, их это не трогает, – думала Мириам. – Похоже, василевс все-таки обычный человек. Только совсем другой, непонятный».

Но все же что-то необычное она тогда почувствовала и даже пришла потом в этот храм рано-рано, перед утреней, когда там было тихо и пустынно. Ее захватило это неведомое прежде ощущение – ощущение присутствия Бога, который не жил на небе, не разгуливал по цветущему раю где-то на востоке. Он был здесь, с ней, хотя в эти минуты никто не читал Ему молитв и не пел гимнов… Спустя месяц она попросила императора подарить ей Евангелие. Тот немного удивился, но просьбу исполнил. Правда сказал ей, что папа знает и не против этой книги, не надо от него скрывать такие вещи.