Она вышла из ближнего дома, так тихо, что я не в первый миг заметил её, держа пустую корзинку на согнутой руке. Неслышно спустилась с невысокого, всего в две ступени, крыльца и шла теперь, бесшумно ступая по тропинке, подолом юбки отталкивая растущую по бокам, отстоявшую траву, всё ещё зелёную, к дорожке, возле которой я жду её. Упруго колышется плотная юбка вокруг её длинных ног, меховая тужурка, шапочку она несла в руках, волосы, светясь в сумерках, вдоль спины и на грудь свободными кудрями, белое лицо… Онега… не мучь меня, стань моей, наконец, я уже месяц по тебе сохну здесь.

Все листья опали с деревьев, стала мёрзнуть по утрам земля, а на траве выступает иней, вот как на меху моей куртки сейчас и на шапке, а увидел я тебя впервые в ещё тёплые дни до Равноденствия… Зачем тебе упираться, что плохого я предлагаю тебе, ты не пожалеешь, ты будешь счастлива со мной. Потому что я хочу сделать тебя счастливой… Хотя я не знаю ещё, что это значит у женщин, но может я пойму рядом с тобой? Я для тебя сделаю всё…

Я не ожидала сегодня увидеть здесь Явана. Три или четыре дня прошло, как мы виделись с ним. Но он не пришел, как тогда пообещал наутро, ни на следующий день я не видела его, ни на другой день. А потом перестала и ждать, с удивлением поняв, что действительно ждала и даже хотела, чтобы он пришёл, и сожалела, что он не выполнил свою «угрозу». Почему мне хотелось его видеть? Что такого было в нём, что отличало его от всех прочих, встречавшихся мне до сих пор мужчин? Да ничего, если не считать, что он не попытался ни разу поступить так, как поступали все: схватить, обнять, прижать, даже нахальных слов не говорил. Но главное: это удивительный свет, появившийся в его глазах при нашей последней встрече… Такого я не видела ещё ни в чьём взгляде…

Я вспоминала Явана все эти дни и, особенно, ночи, я думала, что, если бы… что, может быть, мне стоит отступить от данного самой себе обещания никого не любить больше, ни к кому не привязываться и никому не верить, чтобы не испытывать болезненного разочарования. Такого, что выжгло мне душу дотла.

Но, выходит, не дотла? Если у меня появились желания, волнение вблизи него, при мыслях о нём? Если я думаю о нём, если оглядываюсь по сторонам, думая не о вездесущем Волке, с его наглыми ручищами и непонятными мне правами, которые он присвоил без малейших оснований, а в надежде увидеть огромные, ярко-голубые глаза Явана, снова светящиеся так, что у меня всё сладко замирает в животе и груди?..

Но все эти дни я не видела его. Стало быть, он раздумал ухаживать за мной. Было грустно, а потом я обрадовалась, что мне не надо теперь стоять перед выбором, не надо разрываться между тем, что говорит мне мой ум и тем, что жарко шепчет моё сердце, раскрывающееся в груди как большой жаркий цветок. Позволить ли цвести этому цветку или заморить его холодом и голодом?

Что ж, так спокойнее, так, как я жила до сих пор без этого цветка и этого жара… и вернее для меня. Куда меня заведёт этот жар… Даже об этом можно больше не думать.

Все последние дни я провела с Лай-Доном, который сопровождал меня в моей работе, вначале предусмотрительно не входя в дома к больным, только носил мою довольно тяжёлую корзинку, но вчера насмелился и помогал уже по-настоящему, поначалу бледнея, но всё больше осваиваясь, и, надо сказать, эта помощь была мне очень кстати.

А пока мы ходили от дома к дому, он рассказывал мне забавные истории, а я смеялась, потому что он умеет рассказывать необыкновенно смешно, как никто.

Я спросила его, кто он при Яване, он немного задумался, а потом сказал: