– Онега, я серьёзно…

– Что серьёзно-то? – она расхохоталась свободнее, уже одета, ей легче. – Сколько у тебя жён, Яван? Двадцать? А может, сто?

– И что? Многие берут новых жён…

Она захохотала ещё веселее:

– Ну, ты насмешил, Яван! Ох, не могу! – она, и правда, дохохоталась до слёз. – Вот радостную будущность-то ты мне рисуешь!.. – она согнулась даже, от смеха, мокрые пряди соскользнули вперёд, ткань платья намокла под ними, обозначая грудь и сжавшийся от холодной воды сосок…

Трудно отвести взгляд от её груди и этого соска маленькой бусиной, тем более что я видел его обнажённым, я знаю, какой он формы, какого цвета, я не знаю только…

А она продолжила насмехаться надо мной:

– Ох, нет, Яван Медведь, ты такими речами меня больше не смеши!

Я подал ей пояс, совсем простой, верёвицей, совсем простой у неё наряд, и ни одного украшения, даже в волосы ленты не вплетает, простым шнурком завязывает, вон на ладонь намотала, ожидая, пока просохнут. Но уходить не спешила, может, ей всё же со мной приятно?

– Почему ты одна тут? Кто твой отец?

– Я сирота, Яван, – сказала она, опять потеребила косы, проверяя, просохли или нет. И не смеётся больше и, похоже, ей даже грустно…

– Давно?

Она посмотрела мне в глаза, наконец-то без насмешки и высокомерия, как до сих пор:

– Давно… треть моей жизни.

– Что ж ты грустишь тогда так? Не привыкла разве?

Онега села на камень, протёрла ступни от песка:

– Можно привыкнуть?

Волосы завиваются в крупные локоны, высыхая, сворачиваясь в большие длинные спирали и светлея, начиная светится, будто, не отражая солнечный свет, а производя его, как и её кожа… Красота её удивительна, чем дольше смотришь, тем труднее оторвать взгляд от неё, от её лица, от рук, тонких, долгопалых, их трепетных движений, от ступней, узких изящных, от всего её тела, изнеженно утончённого, гибкого… Как это, обнимать её… от желания у меня жар разлился по животу, к коленям, ударило грудь, разогрело лоб…

– Не холодно в босоножках? – спросил я, глядя на её прелестные покрасневшие ступни, пальчики маленькие, розовые…

– Холодно, – она встала на ноги. – Но я привыкла, иногда зимой без чулок приходилось бегать.

– Ты не торопишься сегодня уходить, значит, я не так противен тебе?

Она посмотрела на меня и улыбнулась уже совсем хорошо:

– Какой же ты противный? Ты красивый человек, и… может, и добрый даже, не пытаешься сразу лапать беззащитную девушку, хотя ты из царского рода сколотов и церемониться не привык, надо думать.

– Я насилия не люблю, что бы ты о нас, сколотах, не думала.

– Ну и хорошо, – уже как-то равнодушно сказала Онега, не глядя на меня, подхватила несколько раз шнурком почти сухие уже кудри.

Мы вместе пошли наверх, к городу, почти поднявшись, она обернулась

– Ты не ходи за мной больше, и не подглядывай, – уже строго сказала она.

– Ты сказала, я не противен тебе.

– Это не приглашение, я просто не люблю лгать. Ты мне даже нравишься, я таких красивых мужчин… – она посмотрела на меня опять, остановившись, смело, даже нахально разглядывая моё в лицо. Смело, как равная, – я таких красивых… может и видела… да не помню. Но… Яван, это не значит, что я приму твои ухаживания. Не теряй со мной время.

– Для меня это не потеря времени… Я…

Но она перебила меня:

– Не болтай зря. Не надо, чтобы нас видели… Прощевай! – она даже руку подняла, прощаясь.

И ушла, не оглядываясь, а я смотрю на её необыкновенные волосы, струящиеся вдоль спины. Она вся будто до краёв наполнена светом. Здесь, где бывают дни без ночи, она будто дочь такого дня. Может быть, она дочь такого бесконечного дня? Только в левом её глазу тёмная синь поздней ночи…