– Да и сейчас мне не верится, что я на свободе. Дай я на Петечку еще погляжу…

– Ничего, еще на живого посмотришь. А фамилия у тебя по документам будет другая, как пояснил оперативник. Но мы проберемся в Китай. А уж там!..

После ужина Ипатий забрал ружье, подстилку, ушел дежурить на сенник. А они долго сидели в темноте и не могли никак наговориться. Затем улеглись. Дороти вдруг стала ластиться, что было так неожиданно и очень мучительно, когда оглаживал ее костлявую спину с выпирающими лопатками…

Выстрел из карабина, собачий визг, ответно выстрел из ружья. Снова выстрел. Алонин в исподнем вскочил с кровати, заметался по комнате. Зазвенело оконное стекло. Выстрел из карабина один и другой. В ответ выстрелы из ружья. Всё стихло. Солдаты вытащили стариков вместе с подвывающей Дороти во двор.

– Контриков пригрели! Под суд пойдете.

Козинец ударил сапогом Дороти в грудь.

– Заткнись, сука! Набегалась… Всё мне расскажешь.

Взялся просматривать вещи убитого. Нашел жестяную банку с отмытым шлиховым золотом. Переложил в свой вещевой мешок. Приказал солдатам отвести раненого вохровца в лазарет, а осужденную Алонину в лагерь, посадить в БУР.

– Да подводу под трупы пригонишь.

– А стариков? – спросил сержант, помощник оперуполномоченного. Поймал в ответ укоризненный взгляд, матерщину.

– Да понял я, понял.

Два выстрела из нагана, недолгий собачий лай и опять тишина над поселком Тындинский в семи тысячах километрах от столицы России.

– Что стоим!.. Убежавшего – преследовать. Взять живым.

Вечером сержант доложил, что беглец ушел на лодке вниз по реке.

Глава 2. Самородок.

Аркадий Цукан привычно проснулся с рассветом и, стараясь не разбудить жену, которая так и осталась навсегда Осиповой, что его долгое время удивляло, принялся хлопотать над утренним чаем. Тут же вдогон ухмыльнулся, вспомнил, что проводил Марию на самолет до Москвы и твердо пообещал, потрясая билетом, через две недели вылететь следом. После ареста бойцов из бригады Резвана Мансурова жизнь в старательской артели приободрилось. Не надо наседать на людей, требовать цепкой бдительности и осторожности на каждом шагу. Но вооруженную охрану на участках оставили до конца месяца.

Он пьет крепкий чай из прокопченной кружки, которую Мария не раз грозилась выбросить на помойку и улыбается, думает теперь не о старательских хлопотах, как это случалось обычно, а о Марии, которая в свои пятьдесят остается любвеобильной таинственной женщиной, «упертой Машуней», а реже Голубикой, как называет ее иногда, не находя других ласковых слов. Когда она обижается, то целует с искренней страстью и она тут же отмякает, и прощает ему многое, а главное бесконечную приисковую круговерть. Раньше говорила, да сколько же можно ломить! А потом поняла, что бессмысленно, перестала ворчать. Но перед отъездом в Анапу, сказала, сведя к переносице черные бровки, как говорила когда-то Анна Малявина:

– Хватит, Аркаша! Всё, последних разов не будет. Сыну под сорок, пусть управляется сам.

Осень колымская, словно шалая баба, заиграла ярким своим разноцветьем, перед долгой зимой. У дома линейка охристо-багряных тополей, чуть дальше отвалы отработанной породы, которые затянуло желтой и бурой кустарниковой порослью, скрашивая безжалостные раны распадков, ручьев и речушек, где прошли они бульдозерами много раз, выбирая остатки россыпного, когда-то богатого золота. Попытался представить, сколько золота пропустил через свои руки – тонну, а может и две?.. Вспомнил самородок Монах, который принес столько жутких дней и ночей, когда казалось малость и наступит конец. Едва выдержал, выкрутился, словно волк из капкана, даже передал самородок Анне Малявиной, а он сгинул, пропал, и не принес никому радости.