– Вы, наверное, тот самый шталмейстер, что подбирал герцогине Анне её знаменитый выезд? – догадался священник. – Как я сразу не понял – вы очень красивы и всё знаете о лошадях.

«Ещё один, – сердито подумал Бюрен, – братец-содомит. Может, все католики – того?»

– У герцогини Анны все юнкеры – красавцы, и все понимают в лошадях, – отвечал он мрачно, – вот и угадывайте, который перед вами.

Падре смутился, отвёл глаза, словно понял, в чём его заподозрили. Он был очень уж молод, может, и не настоящий святой отец, а так, ряженый мошенник – подобных изрядно приезжало с гастролями, из Варшавы или из Кёнигсберга. К нашим дурам-вдовушкам…

– Я понадеялся, что вы – тот самый, потому что мне нужно в Вюрцау, для обряда последнего причастия. Там умирающий… – сознался католик, по-прежнему потупясь. Он, наверное, всё утро вот так метался по постоялому двору, и коней не было, и никто его с собою не брал…

– Садитесь. – Бюрен взлетел на облучок и кивнул священнику на сиденье – позади себя. – Я не стану ломаться и прихвачу вас в повозку. Пусть будет для вас загадка – кто вас довёз из дюжины герцогининых юнкеров.

– Я щедро заплачу! – пообещал повеселевший католик. Он подхватил со скамьи свой дорожный мешок, видать, со святыми дарами, и легко забрался в двуколку.

– Не нужно платить, – ответил Бюрен, не оборачиваясь. Повозка тронулась, лошадь потрусила рысцой по дорожке, под готическими сводами вязов. – Я хотел бы вам исповедаться.

Он не мог исповедаться собственному лютеранскому пастору, с детства знавшему его как облупленного. В таком… А этот, молодой, случайный попутчик, и той же религии, что и Рене, и столь на него похожий…

– А как же решётка, анонимность? – напомнил падре.

– Вы меня не знаете, и я всю дорогу просижу к вам спиной, – разумно отвечал Бюрен. – А ваша анонимность – иллюзия, в таких вот деревеньках. Просто не забывайте про тайну исповеди.

– Клянусь блюсти ее, – пообещал падре из-за его спины с самой торжественной интонацией. – Мы выехали в поле, сын мой. Можете начинать.

Не поле, цветущий луг лежал по обеим сторонам дороги, и жаворонок в небе нырял – вверх. Как мама когда-то пела:

Он даже просвистел эту песенку, машинально, не зная, с чего начать свою исповедь. Как рассказать, другому – и такое… В чем и себе-то самому боишься признаться… Но тот, другой, за спиною, сопел и ждал.

– Я недавно женился, – начал Бюрен, – и совсем недавно сделался отцом. Это, наверное, и есть настоящее счастье – женитьба по любви, и желанный ребёнок, и служба, которая нравится и приносит радость. Но почти неделю назад я готов был бросить всё – жену, ребёнка, свои конюшни и свою герцогиню, и хотел бы – бежать.

Бюрен замолчал, и пастор принялся угадывать:

– Быть может, вы растратили казённое?

– Вот и нет. Вы будете смеяться. Я повстречал одного… молодого господина. И бежать предлагал – ему. Знаете, а ведь было – как не со мною…

– Я не стану смеяться, – послышался из-за спины неожиданно грустный голос, – поверьте, так бывает. Не вы первый, поверьте. А что тот молодой господин? Что он ответил?

– Он ответил, что у каждой игрушки есть свой хозяин. Что никто не примет подобных беглецов. И нам стоит оставить всё как есть, разложить обратно, на свои предначертанные места.

– Какой он разумный, ваш друг…

– Не друг.

– Поверьте, сын мой, он говорил как друг и желал вам добра. Не дал вам погубить себя. Я всё-таки должен спросить – вы были с ним близки?

– Не так близки, чтобы вот – и прямо в ад, нет, мы всё-таки не содомиты.

– Buzeranti, – неслышно прошелестело за спиной.