В домик заглянул егерь:

– Там барон Лёвенвольд, к вашей светлости.

Герцогиня аж подскочила с кресла – ей очень захотелось барона Лёвенвольда. Бюрен ещё прежде сказал ей, что пригласил барона на их охоту, да только вот не пояснил – какого. Впрочем, нельзя было судить его строго – баронов Лёвенвольде все и всегда путали. Хозяйка влюблена была в старшего, неистово как кошка, и сейчас её ожидал не самый приятный сюрприз.

– Проси барона! – нетерпеливо крикнула герцогиня. – А ты, Бюрен, денься куда-нибудь с глаз моих.

Деваться из комнаты было особенно некуда, и Бюрен просто отступил – в неосвещённый угол.

Распахнулась дверь, явился обещанный барон – и, конечно же, не тот. Впрочем, Бюрен-то думал, что не будет совсем никакого, он не ждал, что Рене приедет. То есть как – пока шла охота, немножко ждал, и потом чуть-чуть, а сейчас – уже нет.

– А я надеялась увидеть вашего старшего, – разочарованно протянула герцогиня.

Рене склонился к её руке – длинные его серьги красиво качнулись:

– Лёвенвольд-первый связан обязанностями ландрата. Увы, родина не в силах разжать свои когти и отдать его нам, даже ненадолго.

Он отпустил герцогинину руку, мазнул равнодушным взглядом по Бюрену, словно не видя. Это был Рене – и это не был Рене. Его прежняя львиная лохматая гривка – то был, оказалось, парик, а собственные волосы у Рене были чёрные – гладко зачесанные за уши, будто у рижских сутенёров. Он приехал на охоту – потому и львиный парик, и мушки, и краску оставил дома. На бледном, без грима лице выделялись лишь синие раскосые стрелки, и губы его без помады совсем сливались с кожей. И жеманная смешливость, и кокетливые изломанные жесты – все это тоже осталось в Москве, в том сундучке, с мушками и краской.

– Жаль, что Гасси занят, – герцогиня смотрела на Рене как смотрят на маленьких собачек – с явным желанием взять на руки и хорошенечко потискать, – палатку тебе поставили, но лучше в доме ночуй, барон, земля нынче холодная. Я выпить прикажу, ужин…

Наверное, она решила – ну, не один, так другой, этот тоже ничего…

– Благодарен за приглашение, – Рене поклонился и продолжил с трагической серьёзностью, – но доктор Бидлоу запретил мне пить. Могут повторно раскрыться сифилитические язвы.

Бюрен рассмеялся про себя: «Мистификатор! Ты же это выдумал!»

А Рене отступил, печальный и серьёзный, под привычным ему женским вожделеющим взглядом, невозможно красивый и – увы! – фатально недоступный. Наклонил голову – мол, простите, что разочаровал, – и серьги качнулись, заиграли, и в глазах заиграло – пламя.

– Ступай, барон, в палатку – мой Бюрен тебя проводит. – Хозяйка отыскала глазами Бюрена в его темном углу, прошипела: – Ну и приятели у тебя, Яган. Иди, отведи его…

– Не может быть, чтобы у тебя – и были язвы, – не поверил Бюрен. Он смотрел на Рене, на его непривычно-чёрные волосы – гладкие сверху, за ушами они вились уже крутыми колечками, словно цветы гиацинта. И серьги – даже в темноте ловили какой-то свет, то ли лунный, то ли далёкого костра, и всё качались, мерцая.

– Были бы язвы, я бы давно уже сидел с этими язвами у себя на мызе, ты же знаешь, чем я живу, – ядовито усмехнулся Рене. – Я просто не хотел с нею пить. Для тебя она – служба, а мне довольно и моих московских чучел.

– А со мною ты будешь пить? – спросил Бюрен, он весь день представлял себе их предстоящий разговор, переворачивал его и так и эдак, и все-таки не знал, что получится у них – дружба или ссора.

– С тобой? Ты же знаешь, хоть яд, – рассмеялся Рене, – с тобой – хоть яд… Пойдем, бесстыдно напьёмся с твоими егерями и наделаем глупостей…