Дорога проходила через поселки. От греха подальше их приходилось огибать, а на ночь дон Пабло выбирал места в стороне от дороги, разводил, если было из чего, костер, делил на ужин сушеное мясо, а потом, когда Корикойлюр, завернувшись в его собственный плащ, засыпала, долго смотрел на ее лицо, надеясь, что хотя бы во сне на нем появятся какие-нибудь чувства. Но и во сне оно оставалось пугающе бесстрастным. Возможно, Корикойлюр вообще не видела никаких снов. А если и видела, то были они такими, что ничего не затрагивали – спокойными или бессмысленными, бесчувственными. Однажды дон Пабло попробовал о них расспросить, но Корикойлюр ответила, что сны не запоминает. То есть сниться-то они ей снятся… наверное, но она ничего о них не помнит.

– Как так? – удивился дон Пабло. – Вот я, например…

– Не знаю.

– Удивительно!

– Может быть.

Эта попытка провалилась так же, как и все другие попытки проникнуть сквозь пустоту.

Вечером десятого дня пути, когда дорога шла уже ощутимо вниз, а в воздухе появилась несвойственная высокогорью влажность, дон Пабло и Корикойлюр сидели у костра. Они только что поужинали и теперь молчали. В свете костра белки глаз Корикойлюр казались красноватыми: прежде дон Пабло этого эффекта не замечал, но теперь смотрел и любовался. А потом просто – по какому-то наитию – притянул Корикойлюр к себе и поцеловал. Сначала робко, почти по-детски, почти невинно: ожидая, какой будет реакция. Корикойлюр ответила так же: почти невинно, почти по-детски, робко. Но ответ был! И тогда дон Пабло поцеловал по-настоящему. И ответ получил настоящий! Открыл глаза – он и сам не заметил, как они закрылись – и посмотрел в полуприкрытые глаза Корикойлюр. Они по-прежнему отливали красноватым, но всё изменилось. Во взгляде не было пустоты: были одуряющие нежность и желание. Черты лица тоже изменились:

– Munani6…

Услышал произнесенное шепотом дон Пабло.

– Khuyani7…

Миссионеры, наводнившие разрушенную Империю, с остервенением боролись за «нравственность» коренного населения. Им поперек горла стояли женские «платья», являвшие собою простой кусок полотна с прорезью для головы, сшитый по бокам от талии до подмышек, но оставлявший свободными бедра и ноги. А если учесть и то, что женщины не носили даже подобия нижнего белья… Миссионеры бесились, но введение европейской одежды шло тяжело. Вот и Корикойлюр была в традиционной для ее народа рубашке.

Дон Пабло чувствовал запах. Самый прекрасный запах из всех, какие он когда-либо знал. Его рука сама, без всякого участия воли, легла на бедро Корикойлюр. А дальше возникло желание узнать этот запах лучше, запомнить его навсегда. Словно осознавая это и поощряя, Корикойлюр откинулась на спину, раздвинула ноги, приподняла их и обхватила ими шею дона Пабло, а потом протяжно застонала, едва дон Пабло принялся ее ласкать. И закричала, когда через несколько минут дон Пабло взял ее.

Никогда прежде дон Пабло не знал ничего подобного. Весь его предыдущий опыт рассыпался в прах. Показался таким ничтожным, таким никчемным, таким пустым, что оставалось диву даваться. А позже возникло еще одно желание. Дон Пабло снял с Корикойлюр сандалии и принялся целовать ее ступни. Брал в рот каждый пальчик, проводил языком между ними, осторожно массировал пятки, тоже испытывая прежде ни разу не ведомый восторг. Это было настолько чудесно, что останавливаться не хотелось. Маленькие ступни Корикойлюр тонули в его ладонях, манили к себе, давали счастье познания еще одного свойственного любимой женщине запаха.

– Hayk’apas qhari ama much’aran chakiykuna8…

Корикойлюр заставила дона Пабло остановиться.