– Вон те лодочки, – я показала рукой. – Чьи?

– Та, что слева – моя, – хмуро отозвался Кукушонок. – На кой тебе она? Ты ж сказывала, к Минорам, на ту сторону…

– Отлив уже начался. По реке, потом обогнуть маяк… так будет быстрее.

– К Минорам? Да ты че, там потом по берегу мили полторы топать…

– Где твоя хваленая соображалка?

Парень поморгал, потер ладонью мокрое, пестрое от веснушек лицо. Волосы прилипли к загорелому лбу. На макушке они выцвели до соломенного золота, а глубже, у корней, были красновато-рыжие, как лисий мех. А глаза у него оказались карие, с желтыми лучиками вокруг зрачков. Когда в них попадало солнце, они вспыхивали янтарем.

– Его не в доме держат? – неуверенно предположил он. – То есть мантикора этого? Я смекаю, ему загончик сделали в скалах, чтобы вода всегда свежая и вообще…

Забавно, подумала я. Он сам себе отвечает, мне даже не надо особенно врать. Он отвечает именно так, как я бы сама ответила, будь у меня время хорошенько поразмыслить. Да что там, его предположения гораздо убедительнее моих неловких отговорок, полуправды, что, как известно, хуже лжи. Хороший способ разговаривать с людьми. На любой вопрос отвечать: «А ты как думаешь?» или «Подумай сам, ты же умный человек», или «Догадайся с трех раз»…

По сходням на паром закатывали порожний воз – мужчина постарше придерживал волнующихся лошадей, а другой, в холщовых штанах, с голой коричневой спиной, налегал на задок плечом.

– Бать, а бать! – крикнул Кукушонок. – Помощь нужна? – Мельком глянул на меня. – Не слышат… – и заголосил, перекрывая шум толпы: – Ба-ать! А ба-ать! Вам помо-очь?

Люди на причале заоборачивались. Залаяла собака. Мужчина, заводивший лошадей, посмотрел на нас из-под руки, потом ответил что-то неслышное.

– А? Чего?

Мужчина отмахнулся – мол, отстань. И прикрикнул на полуголого, который, позабыв про возок, пялил глаза, будто увидел невесть что. У полуголого было лицо идиота, наполовину спрятанное в клокастой гриве цвета пожухшей травы, со скошенным лбом, с вывернутыми ноздрями, с мокрым распущенным ртом. Глазами он прикипел ко мне, и все бы ничего – глазеет дурак на девицу, и пусть его глазеет, может, понравилась ему девица, – если бы не нарастающий страх в тех глазах.

Страх.

Страх, тот, что переходит из кошмарного сновидения в реальность, когда вдруг просыпаешься в кромешной тьме, с колотящимся сердцем, с абсолютной уверенностью в том, что кто-то стоит над твоим изголовьем с занесенным ножом, и сейчас… вот сейчас…

Паромщик гаркнул на идиота, тот заморгал и отвернулся. Напряжение спало так резко, что я пошатнулась.

– Никак барышня перепугалась? Не боись, Кайн у нас мухи не обидит, хоть и страшон как смертный грех. Он словно дите малое, умишка у него годков на пять – на шесть. Зато силища великанская.

– Пойдем скорее, – буркнула я. – Мне надо торопиться.

Одна из лодочек оказалась совсем маленькой плоскодонкой, вторая же – настоящей лодкой, с килем, со складной мачтой и парусом, уложенным вдоль днища. Кукушонок помог мне спуститься в нее и установить корзину, предварительно забрав свой сверток.

– Обожди чуток, барышня. Сейчас весла принесу.

Он направился к крытому дранкой сарайчику.

А когда он вернулся, легкая плоскодонка уже покачивалась ярдах в семи от причала, мою же лодочку оттащило течением еще дальше. И расстояние быстро увеличивалось. Я нашарила в кошеле золотую монету и кинула ее на причал.

– Дура! – заорал Кукушонок. – Дура чокнутая! На камни налетишь! Зачем? Ну зачем?

Он со стуком швырнул весла на причал, не обратив ни малейшего внимания на блестящий кругляш. Рывком содрал распоясанную рубаху – и бросился в воду, взметнув фонтан брызг.