Ишь ты, Кукушонок. Соображалка у тебя и впрямь ничего, даром, что рыжая и давно нечесаная.

– Да, большой. Большой зверь.

– Лев? Пардус? Или нет, какой-нибудь водяной, какой рыбу жрет, какой-нито… Кит? Черепах? Может, змей морской? Дракон?

Я споткнулась. Эй, Кукушонок! Что-то ты слишком здорово соображаешь.

– Я знаю. – Он тоже остановился, перехватил веревку, неловко отер рукавом взмокший лоб. – Дотумкал я. Ты у лорда Вигена Минора в загородной усадьбе… Недавно служишь, да? Там, сказывают, зверинец большой, и бочка там есть, говорят, огроменная, с соленой водой, тварей морских держать, а в бочке окошечки хрустальные…

Я ничего не сказала. Зашагала дальше – дорога плавно поворачивала к реке. Над прибрежными кустами сверкнула широкая лента Нержеля. Противоположный берег, обрамленный синеватой каймой леса, едва угадывался в солнечном мареве.

Далеко-далеко на северо-западе, там, где река соединялась с морем, разлилось слепящее сияние. И на этом самом стыке в текучем жгущем свете парила призрачным замком Стеклянная Башня – мой маленький остров, высокий, узкий, почти прозрачный, почти невесомый, почти не существующий.

– Барышня, а барышня, ты расскажи про дракона-то… Ну расскажи, небось не тайна это, не секрет какой… Слышь, а может, покажешь его, а? Я тебе корзину задаром дотащу. Покажи дракона, барышня! Век благодарить буду, хочешь, всю работу переделаю, клетки почищу, воды натаскаю…

– Из моря?

Мы снова остановились. Кукушонок разволновался. Он шумно и часто дышал.

– Да хоть из моря… – голос его неожиданно ослаб.

– С чего ты взял, что это дракон?

– Ты ж сама сказала…

– Я не говорила этого.

Он заморгал.

– Тогда кто?

– Что – кто? Кто сказал? Ты сказал. Ты сам выдумал дракона, сам и сказал.

– Да не… Если не дракон, то кто?

Если не дракон, то кто? Амаргин называл его мантикором. Я никогда не видела мантикоров, но, кажется, они выглядят иначе. Но он и не дракон. Он точно не дракон. У драконов, даже бескрылых, нет лица, у них морда. А у мантикоров нет драконьего тела и чешуи. Хвост у мантикоров имеется – скорпионий, а не драконий, и на нем жало, а не пика. А вот рук – настоящих рук, с пальцами, с ладонями – нет ни у тех, ни у других.

– Не знаю, – призналась я. – Мне сказали, что это мантикор.

Кукушонок только охнул. Он поверил сразу и безоговорочно.

– Мантикор!

– Но это не мантикор.

– Не мантикор?

– Увы, нет. Он большой и страшный, весь в шипах, он лежит в воде, светится как гнилушка, воняет, жрет рыбу и все время спит.

– Он свирепый?

– Понятия не имею. Он не просыпается даже для того, чтобы поесть.

– Ты за ним ходишь? Кормишь, то-се?

– Да. Кормлю, то-се.

Я повернулась к спуску на паром. Парень, вздыхая, поплелся следом.

– Эх, да я понимаю… понимаю, что нельзя показывать редкого зверя каждому встречному-поперечному. Лорд Виген, я слыхал, гневлив весьма, еще высечь велит, ежели чужого кого в доме своем застукает… А то вообще взашей вытолкает, в смысле, не только меня, но и тебя…

Не слушая кукушоночье нытье, я прибавила шагу. На берегу толклась толпа, человек в двадцать. Там же присутствовал порожний воз, пара лошадей, коза и собака. Широкий прямоугольник парома неспешно подбирался к дощатому причалу. Причал был длинный, и в дальнем его конце, у крытого дранкой сарайчика, покачивались в набегающей от парома волне две лодочки. Дом паромщика стоял чуть в стороне, на поросшем мелкой кудрявой травкой склоне.

Кукушонок, похоже, разочаровался в предполагаемой авантюре. Замолчал. Или сейчас его больше интересовало происходящее на пароме.

На короткий причальный столб легла веревочная петля. Грузная посудина ткнулась тупым носом в доски, отошла от толчка, и через расширяющуюся щель на причал выпрыгнул полуголый мужчина в оборванных холщовых штанах. Другой мужчина, постарше и посуше, выволок сходни.