“Царскосельское дело” претендовало на статус серьезного печатного органа. Оживленное обсуждение местных новостей сочеталось с интересом к высокой политике. Поддерживая программу октябристов, редакция бурно полемизировала с кадетами по аграрному и другим важным вопросам. Но в “городке” все происходило патриархально, по-домашнему. В том же номере, где был напечатан фельетон Коковцевых, выражалась благодарность кондитеру Голлербаху, спонсирующему женскую чайную “Союза 17 октября” сладкими булочками. Чтобы предлагать читателям такой газеты памфлет против неизвестных им поэтов и фривольные пародии на неизвестные им стихи, надо было иметь в ее редакции очень хорошие связи.
Но вернемся к злополучному “Острову”.
Второй номер по составу был едва ли не лучше первого. “То было на Валлен-Коски” и “Шарики” Анненского, “Покойник спать ложится…” Блока, “Родина” Белого – этими вещами альманах открывался. Но и тексты молодых авторов – Толстого, Любови Столицы, Сергея Соловьева – отличались по меньшей мере высокой формальной культурой. Обращает на себя внимание наличие в списке авторов двух киевлян – Бенедикта Лившица (чья фамилия напечатана с ошибкой – Лифшиц) и Владимира Эльснера. Еще одно имя, вероятно, ничем не задержало взгляд немногочисленных читателей – Елизавета Дмитриева. Распространенные в России имя и фамилия под грамотным, умело сделанным сонетом. Ничего особенного… Разумеется, чуть ли не все молодые – последователи Брюсова. Включая и самого Гумилева, тоже давшего один сонет – “Я – попугай с Антильских островов…”.
Номер, основная часть тиража которого так и не вышла из типографии, удостоился двух рецензий, напечатанных рядом – на соседних страницах одного и того же журнала. Одна рецензия принадлежала Кузмину, вторая, в нарушение всех принятых литературных условностей, – самому Гумилеву. Гумилев взялся рецензировать им самим изданный (точнее, недоизданный!) журнал, чтобы сказать о том, о чем Кузмин предпочел умолчать, – об Анненском[59].
Что же было на Валлен-Коски, что привлекло внимание поэта?
А ничего. “Шел дождик из мокрых туч”, после бессонной ночи зевали до слез, а чухонец за полтинник бросал в водопад деревянную куклу. Но… “бывает такое небо, такая игра лучей, что сердцу обида куклы обиды своей жалчей”. Слово найдено. Есть обиды, свои и чужие, чужие страшнее, жалчее. Творить для Анненского – это уходить к обидам других, плакать чужими слезами и кричать чужими устами, чтоб научить свои уста молчанью и свою душу благородству. Но… он всегда возвращается к своей ране, бередит ее, потому что только благодаря ей он может творить.
Эти слова были напечатаны в третьем (декабрьском) номере журнала, к учреждению которого и Гумилев, и Анненский имели самое прямое отношение; Анненский их прочитать уже не смог.
4
Журнал “Аполлон”, оставивший в русской культуре след богатый и яркий, начал выходить в октябре 1909 года. Но зачат он был, если можно так выразиться, в первый день года. Срок беременности был почти нормальным – с небольшим даже перебором, и ребенок появился на свет крепким и долговечным – в отличие от злосчастного “Острова”.
Родителем журнала был Сергей Константинович Маковский (1877–1962).
Сергей Константинович происходил из известной художественной семьи. Отец – знаменитый салонный портретист Константин Маковский, дядя – не менее знаменитый передвижник-жанрист Владимир Маковский. “Братья Маковские”, принадлежавшие к противоположным школам, для следующего поколения (мирискусников) стали чуть не сиамскими близнецами. Оба они воплощали все самое затхлое и пошлое в изобразительном искусстве конца века. Но Сергей Маковский придерживался вкусов передовых и изощренных. К тридцати годам он был одним из ведущих художественных критиков молодого поколения, видным историком искусства, соредактором журнала “Старые годы”. Итогом его деятельности стали трехтомные “Страницы художественной критики” и “Силуэты русских художников”. Занимался он и стихотворчеством – писал сонеты в парнасском духе. Его первый сборник (вышедший в 1905-м) был замечен Брюсовым. Позднее (уже в эмиграции) Маковский выпустил еще несколько стихотворных книг, в том числе “поэму в сонетах” “Нагарэль”, посвященную памяти Гумилева. Самые поздние (после Второй мировой войны) стихи Маковского не лишены достоинств, но главный след в истории поэзии Маковский оставил в молодости, в 1907 году, когда увел жену у двадцатилетнего Владислава Ходасевича. Кажется, русская муза многим обязана душевному потрясению, пережитому юным покинутым супругом. Язвительное замечание Ауслендера (“Маковский был совершенно неграмотным в области современной литературы и очень пленился, узнав, что существует такая модернистская литература”) – по меньшей мере сильное преувеличение. Но несомненно, что поэзия в меньшей степени, чем визуальные искусства, относилась к сфере интересов Маковского.