Книжечка эта обнаруживает в авторе некоторые ценные для поэта качества; главные из них: хорошо развитое художественное воображение и известная оригинальность и литературная самостоятельность, позволившая молодому поэту создать целый мир творческих фантазий, где он живет и властвует довольно умело. Но все же нет в этих стихах настоящей лирики, настоящей музыки стиха, которую образуют и в которую сливаются не только слова, размеры и рифмы, но и самые мысли, образы и настроения. Иногда нам кажется, что Гумилев больше эпик, чем лирик… Его размеры, ритм его стиха – нечто совсем постороннее, ничем не связанное с содержанием, с внутренней сущностью стихотворения. Только этим можно объяснить, что и Рим, и озеро Чад, и наша современность трактуются у него в одних и тех же размерах, которые во всех этих моментах кажутся одинаково случайными и во всех делают стихотворения мертворожденными, холодными и рассудочными.
Коли признать основным принципом искусства – нераздельность формы и содержания, то стихи г. Гумилева пока большей частью не подойдут под понятие “искусства”.
Замечание про “одинаковые размеры” на первый взгляд звучит странно – в одном только “Озере Чад” почти виртуозно соединены хорей, дактиль, анапест. Но можно понять, что спровоцировало эти слова Гофмана: сочетание “некрасовских” размеров с римской древностью и африканской экзотикой в самом деле выглядело необычно и требовало внутреннего оправдания. Импульсы, заставившие молодого поэта употребить именно эти размеры, были достаточно глубинными, но сам он еще не в состоянии был их осмыслить. (Не забудем в числе прочего, что П. Я., первый русский переводчик Бодлера, в предисловии к книге своих переложений назвал поэта “французским Некрасовым”. В этом сближении, при всей его историко-культурной странности, что-то есть… А ведь мало кто из французов – и в эти годы, и после – был Гумилеву так же близок, как Бодлер. О его “бодлерианстве” говорила в 20-е годы Ахматова с Лукницким. Негритянская проститутка в Марселе – тема бодлеровская, конечно.)
Важнее для Гумилева были отзывы обоих его учителей – Анненского и Брюсова.
Рецензия Анненского (под литерами И. А.) была напечатана в “Речи” 15 декабря 1908 года. Накануне газета предложила автору “Книги отражений” сотрудничество в качестве рецензента. Рецензия на книгу Гумилева была первой, предложенной Анненским газете. Она была самой оригинальной из всех – в ней, как и в прочих критических статьях Анненского, остро чувствовалась его индивидуальность:
В последнее время не принято допытываться о соответствии стихотворного сборника с его названием.
В самом деле, почему одну сестру назвали Ольгой, а другую Ариадной? Романтические цветы – это имя мне нравится, хотя я и не знаю, что собственно оно значит. Но несколько тусклое как символ, оно красиво как звучность – с меня довольно.
Темно-зеленая, чуть тронутая позолотой книжка, скорей даже тетрадка Н. Гумилева прочитывается быстро. Вы выпиваете ее как глоток зеленого шартреза…
Лучшим комментарием к книжечке служит слово “Париж” на ее этикетке. Русская книжка, изданная в Париже, навеянная Парижем…
Никакого тут нет древнего востока, ни тысячелетнего тумана: бульвар, bec Auer, кусок еще влажного от дождя асфальта перед кафе – вот и вся декорация “ассирийского романа”.
Анненский, как и другие рецензенты, выделяет “Озеро Чад” и примыкающего к нему “Жирафа”.
Тут целый ряд тропических эффектов, и все, конечно, бутафорские: и змеи-лианы, и разъяренные звери, и “изысканный жираф”, жираф-то особенно, – но все чары африканки проникнуты трагедией. Н. Гумилев не прочь бы сохранить за песнями об этой даме… всю силу экзотической иронии, но голос на этот раз ему немножко изменил, Анахарсису XX века, ему просто жаль дикарки, ему хочется плакать.