В тот день встретил я полузнакомую девчонку. Тары-бары – красные товары. Как дела? Скоро ли война кончится? И только я расхрабрился обнять ее, как зарокотали, казалось, сами стены домов, и – откуда ни возьмись – выструнились самолеты. Сколько их было, я в этот раз не считал. Но ни два и ни три, хотя нагнать страху можно и одним самолетом. А эти все вроде затем и прилетели, чтобы наброситься на нас. Именно, наброситься. Другого слова не подберешь. В уши сначала ударил тянучий визг, который нарастал, креп, а потом, словно ставил восклицательный знак, кончался коротким, тугим звуком, следом за которым шла душная упругая взрывная волна. Это она швырнула меня на землю, но в следующее мгновенье я вскочил. И тут меня понесли ноги. Сами. Кажется, без участия разума и души. Я даже подумал, что перехожу из одного качества в другое: там был этаким ухарьком, с ломанной на ухо кепкой, выпендривающимся перед девчонкой, которая, кстати, так и осталась стоять на прежнем месте. Ее, видно, поразил столбняк страха. Потом я превратился в тень самолета и побежал с ней наперегонки. Затем стал пламенем, хлынувшим внутрь только что подожженного здания. И я, наверно, нырнул бы в огонь, если бы не увидел посереди дороги голову. Она моргала глазами и широко раскрывала рот. И я – еще без дыхания – остановился.

«Что ты летишь, как с цепи сорвался? – спросила голова, а появившаяся с нею рядом рука протянула мне штерт. – Жми по водосточке наверх».

И только теперь я окончательно понял, что этот человек выглядывал из водопроводного колодца. Я поднял голову по направлению, куда мне указала рука, и увидел фигурки людей. Они суетились на крыше и сбрасывали оттуда что-то распадающееся на шаровые огненные пятна.

С зажатым в зубах штертом я карабкался по водосточной трубе вверх, забыв, что идет бомбежка, что меня могут в любой миг ранить или убить. И на уровне четвертого этажа взрывная волна вертанула меня в сторону, ударила о какой-то выступ. Но я удержался. А метром выше здоровенный осколок почти перерубил трубу, и я слышал, как он, тарахтя, скатился по ней. Но я все лез вверх. Меня – матом – подбадривал снизу мужик и – визгом – зазывно влекли на крышу девки. Но, оказалось, сверху меня никто не звал. Это – женскими голосами – свистели бомбы.

Девчата дружно подхватили меня, выбрали штерт, а за ним и шланг, крикнули, чтобы мужик пускал воду. Обо мне они тоже не забыли. Одна, говорящая басом, та, что крикнула мужику: «Григорыч, сыпь!» – сунула мне в руки клещи и сказала:

«Чего стоишь, как Иисус. Дуй на ту сторону!»

Возле трубы я задержался: скат крыши за ней казался круче той, которую я только что одолел на подъеме. Но раздумывать было некогда. Выедая огнем в крыше дыру, вот-вот готова была упасть на чердак «зажигалка». Прихватив ее клещами, я поволок бомбу к краю карниза, и снова меня шматанула взрывная волна. На этот раз встречная, и я распластался у самой трубы. А у моих ног опять выедала железо «зажигалка». И тут меня окатила струя воды. И девка – с багром – произнесла:

«В футбол ты с него играешь?»

И я только теперь сообразил, что пытался подфутболитъ бомбу.

Дома меня ждала «ижица». Мама долго смотрела куда-то мимо моего левого плеча и плакала. Слов у нее уже не было. А Савелий Кузьмич сказал:

«Вот питиньё матери досталось! Редька пополам с хреном!»

Я не оправдывался. Любые слова не смогли бы вернуть мои единственные ботинки.

Мы отрыли во дворе щель. И когда появлялись самолеты над нашими домами, первым туда – на четвереньках – успевал заползти Савелий Кузьмич. За ним, неизменно беря только шкатулку с моими детскими фотографиями, шла мама. Правда, она торопила и меня. Но я, после первой серьезной бомбежки, выпендривался, разыгрывая из себя героя. То залазил на крышу и оттуда громко считал, сколько налетело самолетов, то выходил за ворота и снимал с дерева нашего кота Ваську, который – по глупости – норовил залезть повыше, чтобы укрыться от опасности. А что бомбежка – страшное дело – он, видимо, понимал. Норма же всюду – только, правда, что не лазила на «сударец», – так звал Савелий Кузьмич клен, что рос под его и нашими окнами, – следовала за мной. Когда прилетали самолеты, шерсть у нее на загривке вставала дыбом и уши так навостривались, что, казалось, о них можно было порезать руку.