Оставалось сделать последний шаг для упорядочения товарно-денежных отношений в этой деликатной сфере – установить цены на новый товар и наладить выпуск соответствующих ценных бумаг. Это было сделано в 1470-х годах при папе Сиксте IV. Тогда и началась свободная продажа особых грамот с номиналом, в которых было указано, какие именно прегрешения отпускаются обладателю сего «векселя».

Тарифы на услуги можно было узнать в любом приходе. Убийство аббата или другого священника тянуло на 7-10 «у. е.» (тогда счет шел на гроссы – так назывались серебряные монеты), святотатство – на 9, убийство отца или матери – на 5 и т. д. Происхождение денег, уплаченных за индульгенцию, церковь не интересовало. Кроме того, возник «кредит» – индульгенции можно было покупать на отпущение еще не совершенных грехов, а также для умерших родственников и близких с целью уменьшить их адские муки.

Торговали индульгенциями обычно монахи-доминиканцы, но в доле были и князья, бравшие отступные за право продаж на их землях, и ростовщики, ссужавшие деньги на организацию «торговых точек» и рекламу. Известен пример, когда архиепископ Альбрехт фон Гогенцоллерн просто занял у банкиров Фуггеров сумму, равную той, что должен был выручить от продажи индульгенций и отослать в Рим, а затем выколачивал эти деньги у мирян – разумеется, с учетом процентов. А тот же Тецель, точно следуя законам рынка варьировал цену в соответствии со спросом, устраивал воскресные распродажи, давал оптовые скидки – в общем, вел себя как настоящий коммерсант.

Богопродавцы вызывали глухой ропот во всех сословиях – даже самый забитый прихожанин хоть раз, да слыхал на проповеди притчу о Христе, изгнавшем торговцев из храма. А кроме того, циничное и откровенное предложение церкви решать вопросы вечного спасения с помощью звонкой монеты рождало смутное подозрение, что и вся деятельность курии на протяжении веков была просто грандиозной аферой и надувательством. И наконец, продажа индульгенций подрывала едва ли не самый привлекательный в глазах неимущих тезис христианской веры о том, что неравенство существует только на земле и что богатому попасть в рай – что верблюду пролезть в игольное ушко.

В широких слоях общества росло убеждение, что их «кидают» и делают это не первый век. Надо было только облечь это подозрение в правильно сформулированные обвинения, и сделать это должен был тот, кто изрядно поднаторел в церковной терминологии. Как сказал Маркс, «революция началась в мозгу монаха». И этим монахом стал Мартин Лютер.

Как и других верующих, его возмущала откровенная коммерциализация религии. Однако ученый богослов увидел в ней нечто более страшное, чем профанация религиозных таинств. Он обнаружил глубокую червоточину, поразившую весь церковный организм. Лютер усомнился в присвоенном Римом праве решать вопрос о греховности человека, в праве освобождать его от греха, сведя это к обезличенной торговой операции. Однако взрывоопасные лютеровские тезисы не заходили так далеко. Лютер еще был не готов к объявлению войны самому Святому престолу, и поэтому его тезисы, вопреки расхожему заблуждению, не были ни воинственными, ни кощунственными или оскорбительными по отношению к учению церкви. Лютер хотел корректного ученого спора – причем не только с собратьями по церковному цеху, но и со светскими властями, потому и отослал копии тезисов нескольким архиепископам и князьям.

Но как лавину в горах может сорвать просто громкий крик – лишь бы погода соответствовала, так и вежливое приглашение на диспут оказалось сродни взрыву бомбы. Отцы церкви проигнорировали тезисы Лютера, зато новость о них на удивление быстро распространилась в тех слоях общества, на которые вызвавший бурю реформатор никак не рассчитывал: среди немецких князей, мелкопоместного рыцарства, бюргерства и даже неграмотных крестьян, которым суть тезисов доходчиво объясняли грамотные горожане. Разумеется, в богословские тонкости эта новая и стремительно ширившаяся «группа поддержки» Лютера не вникала. Но она быстро уловила в ученых словесах то, что ей было нужно. Итак, церковь не имеет права брать деньги за отпущение грехов – и раньше не имела, неправедно присваивая и церковные десятины, и оброки, и земли, и крепостных. Такие мысли вели далеко, а семя попало на подготовленную почву.