Дело было так: воспитательницы раздали всем листки с карандашами и приказали в срочном порядке нарисовать Снегурочку, иначе она к нам не придет и Деда Мороза не приведет. Сами же, как всегда, занялись разговорами. Я нарисовал Снегурку довольно быстро, для правды жизни двумя дугами подчеркнув то место, на котором удобно спать в темноте зрительного зала. Моя работа произвела на воспитательниц странное впечатление, меня долго и с подозрением разглядывали в упор сверху вниз, будто я спрятал перед прогулкой чьи-то штаны и не желаю в том признаться. Наконец пожилая нянечка спросила: «Зачем ты нарисовал это?» – «Так оно же есть, – удивился я, – а рисовать надо похоже». Оказывается, я, в моем пятилетнем возрасте не должен был этого видеть! Не замечать очевидного? Что за странности?

М-да. Трех волн на голове дядя Жо нынче нет, двух тоже, даже одной-единственной не осталось, ветхая лысина светится в электрическом свете люстры. Дядя Жо грозит мне пальцем, говорит свои обычные речи, что я испортил ему жизнь, причем два раза и оба раза – навсегда.

– Нет, скажите, – вопрошаю я тетю, – как одному человеку можно испортить жизнь раз и навсегда два раза? Ну ладно, с первым разом еще куда ни шло, согласен, испортил жизнь. А насчет второго извините-подвиньтесь! Правда же, тетушка?

– Конечно, – соглашается она, – да ты его не слушай. Попробуй этот салатик. Мне кажется, неплохо получилось.

Право, тетушка любит меня гораздо больше дяди.

– За твои, брат, художества! – провозглашает Жо, сверкая глазками из-под седоватых бровей.

Здорово нынче разошелся – этак все припомнит!

Было мне в ту пору уже лет шесть. Дядя со мной больше не сидел, стало быть, времени у него свободного достаточно, но, что само по себе чрезвычайно любопытно, и с девушками перестал по кинам бегать: «У меня, – говорит, – мечта есть!». Какая конкретно мечта – никому не рассказывал, боясь сглазу, но очень странная, это все подмечали: в послевузовском возрасте засел вдруг по-новой за иностранные языки. По вечерам, приходя с работы, оставался дома, садился за стол и читал со словарем газету «Москау ньюз», дальше – больше, увлекся арабским языком. А в выходные так и круглосуточно этим занимался.

Между тем, прежние девушки все еще названивали по телефону, хотя и много реже, чем прежде, но сам Жо трубку не брал, тому же, кто шел ее поднимать, кричал: «Меня нет дома!». Со мной этот номер не проходил. «Врать нельзя, – напоминал я ему абсолютную истину воспитания, – после чего спешил сообщить невидимой, но прекрасной незнакомке: дядя Жо дома, сейчас приглашу!». По дороге к телефону дядя Жо энергично тряс перед детским лицом кулачищем, огрубевшим на стройке, а в трубку вещал тоскливым голосом: «Сижу в няньках с молодым балбесом, не жизнь – каторга! О! Что-то опять на кухне натворил. Все, целую, бегу!», – и бросал трубку.

– Зачем врать, Жо? – удивлялся я, – со мной давно не сидишь, и на кухне ничего я не творю. Бессовестный ты.

– Это еще неизвестно, – отвечал дядя Жо, деловито пригладив у зеркала трехволновую прическу, – творишь ты или нет. Это будущее покажет. – И усаживался на прежнее место, за арабский с английским.

Как в воду глядел, бедняга. Надо сказать к тому времени, после того, как в детском садике обнаружили мой талант рисовальщика, и маме вечером воспитательницы рассказали о нем, папа срочно отвел меня развивать его в нулевой класс художественной школы. Школа была платная, и конечно, там детсадовский талант немедленно подтвердился за тринадцать рублей в месяц, плюс краски, карандаши, и кисточки самого лучшего качества, которых в нашем городе не оказалось, и родительский комитет художественной школы заказывал привозить их аж из столицы родины. Однажды, когда я болел ангиной и не ходил в садик, мой талант вдруг выплеснулся наружу мощным гейзером. Не знаю, что на меня тогда нашло, но так хотелось рисовать, так хотелось, что я затупил в работе все имеющиеся карандаши, изрисовав альбом новый, альбом старый, альбом акварельный, газеты и много другой бумаги.