– Все прошло замечательно, Юджин. Надеюсь, мы еще увидимся.

Вот уж вряд ли. Теперь я сделаю все возможное, чтобы больше не попадаться у нее на пути. До того отвратное ощущение после разговора с ней, точно в грязи выкупался. Всюду эти ее «акценты». Так, похоже, тут вранье зовут. Но вместо этого я вежливо киваю. Все-таки, какая-никакая, а дама.

– Знаете что, Юджин? – оборачивается она в дверях. – У вас прекрасное тело. Госпоже баронессе повезло.

И она исчезает, оставив меня в ярости. Что за поганый тут народец!

К тому времени, когда меня отпустили на волю, я готов был бросаться на стены, так мне тут надоело. В этом их госпитале Святой Агнессы. Люди в нем, словно манекены. Все белые, неторопливо передвигающиеся, с одинаковыми улыбками. И еще мне до смерти надоели посетители. Нормальных среди них почему-то тоже не оказалось. Сплошь разные репортеры и корреспонденты. Все они разными словами спрашивали об одном и том же. Как я тут оказался и как мне повезло стать любовником госпожи баронессы. Что бы я ни говорил, отрицая эту чушь, они только улыбались и заверяли меня, что, конечно, все-все понимают. Их до чертиков интересовало, при каких обстоятельствах я с ней познакомился и насколько напряжены мои отношения с ее мужем. Даже ради вежливости никто из них не спросил, сколько людей погибло. И выжили ли телохранители Мишель – Мариус и Жан, раненные тем взрывом. И мне было очень досадно, когда взрослые люди в хорошей одежде с серьезным видом выспрашивали у меня всю эту чушь. Так досадно, что я одного из этих попросту выкинул за дверь. К радости следующего, который первым делом спросил, правда ли, что я вступился за честь своей любовницы – баронессы Радецки и нанес оскорбление имперскому гражданину? В общем, сутки мне месяцем показались.

Хорошо хоть, Мишель смекнула, что к чему. Поставила у дверей охранников.

Улыбка сама собой растягивает мои губы, когда я вижу Мишель.

– Рад видеть тебя живой, госпожа баронесса!

– И я тебя, господин капитан! – она лукаво улыбается в ответ. Легонько прикасается губами к моей щеке. От этого прикосновения я едва сдерживаюсь, чтобы не заграбастать ее в грубые объятия.

– Фиксирую выработку веществ из группы амфетаминов, – докладывает Триста двадцатый. На его языке это означает, что я испытываю сильное влечение, грозящее перейти в стойкую зависимость. Он уверяет меня, что это она и есть – любовь. Мои железы, ориентируясь по запаху и виду самки, вырабатывают вещество наслаждения. Вот вам и разгадка. Тоже мне – тайна. Нет-нет, наверное, любовь, это что-то другое. И прекрати, наконец, препарировать меня, глупая жестянка!

– Что ты наболтал этой акуле, наивный спаситель человечества?

Мои затуманенные мозги, наконец, включаются.

– Что? Кому наболтал? Кого ты имеешь ввиду, Мишель?

– Я имею в виду местную гиену новостей – мадам Бройде.

– Ничего особенного. Она задавала вопросы, я отвечал. Что-то не так?

Мишель улыбается в ответ и просит, чтобы я поменьше болтал. Потому что нас с ней теперь поливают помоями по всем каналам. Так и сказала, честное слово. Мне было очень неловко перед ней. Я поклялся, что сказал только, что она мой друг. И больше ничего. А все остальное эти писаки выдумали.

– Я знаю, Юджин, – говорит она. И добавляет, что так уж этот их мир устроен. Один писака, желая сорвать гонорар, намекает на то, что ты никогда не упоминал о своей непричастности к смерти своей бабушки. Второй сразу же выясняет, что бабушка жива и здорова. Третий делает вывод, что она живет подальше от тебя, опасаясь за свою жизнь. Четвертый узнает, что в далеком детстве ты жутко обиделась, когда бабушка не разрешила тебе съесть лишнюю конфету. И через пару месяцев все вокруг абсолютно уверены, что у тебя руки по локоть в крови.