Потом я маялся бездельем, не знал, чем себя занять. С реставрацией мучиться не хотелось, лежать на диване уже не мог, через силу уселся проверять почту, где отыскал письмо Твардовского с адресом. В ужасной спешке, чувствуя вину перед юношей за задержку денег, я выписал к нему тысячу рублей и отослал по адресу.

В седьмом часу мне доставили рулон ткани от Тани, в коем находилось полотно и маленькая записка:

«Дорогой князь Адольф де Вьен, пишу к вам, чтобы поблагодарить вас за великодушие и благородство. Ежели бы не ваша помощь, подделанный портрет рано или поздно был бы обнаружен батюшкой, а это, в свою очередь, обернулось бы самым плачевным концом. Из новостей хочу передать, что матушке моей вы очень понравились; еще долго она хвалила ваш блистательный ум и игру на скрипке.

Сегодня к нам с визитом приедут Державины, чему я очень рада, потому что теперь ваши друзья станут и моими. Желаю вам легкой работы, князь.

Ваша знакомая,

Татьяна Дмитриевна».

– Крыса Державин! – воскликнул я, отбросив листок. – Выплясывал передо мною, хитрец! Глаза мозолил, тянул волынку про коньяк, а сам!.. Что ж, на войне как на войне, напросился!

Засуетившись по комнате, шаги мои топали из стороны в сторону. «Ведь теперь даже отказаться не смею от спора, денег у меня нет, а отец не даст. Какое низкое положение занимаю, почти на карачках!» – пыхтел я. Отправив отцу прошение, чтоб он пригласил к нам Уткиных, я занялся картиной Тани. Работа шла хорошо, большого труда реставрация не составила, так что до кукушки я успел и поужинать, и чаю покушать, и продумать костюм. Пока отдыхал, выходил старый князь. Не сказал он мне ничего, только швырнул на стол записку, сверкнул глазами и удалился. Прошение мое было усердно перечеркнуто красными чернилами.

Перед зеркалом я прокрутился до самого приезда Феликса. Дорогой я старался делать меньше движений, чтобы не растрепаться, этим забавлял князя, лицо которого то и дело оживлялось тонкой немецкой ухмылкой. Путь был мрачным и тусклым, Петербург спал. Один почерневший в ночи дом сменялся другим до тех пор, пока колеса не примчали нас на другой конец города к особняку Мишеля Баринова.

В душной передней, как обычно, остановившись у зеркала, я натянул на лицо фирменное выражение принужденности к визиту, а Феликс, удерживая в своей ладони крохотное зеркальце, усердно прилизывал брови. Новый лакей Мишеля странно на нас тогда посмотрел: со злобою и ненавистью, взглядом вынужденной униженности, будто он должен быть на моем месте, будто он заслуживает моей жизни больше меня, и судьба его – жить в роскоши и расслаблении, а не провожать кого-либо от дверей до дверей да снимать одежды. Разумеется, я не отвернулся от взгляда слуги и принялся давить на него своим взором, пока тот не потупил виноватые глазенки в пол.

Когда о нашем прибытии было доложено, спустился Девоян, расставляя по сторонам смуглые, всегда загоревшие руки в радушном приветствии. Пока мы поднимались, Артур что-то живо рассказывал Феликсу, а я брел позади, разглядывая расшитые золотом фалды фраков, и понимал, что здесь я совершенный одиночка и что мне, вероятно, даже не стоило приезжать: «поэтому Розенбах ни словом не обмолвился со мною по пути на вечер и постоянно посмеивался; как же раньше я не догадался? – вертелось в голове. – Дурак, теперь не уйдешь! Хотя… может, я все придумал?». Решившись провести эксперимент, я остановился посреди лестницы, но ни Феликс, ни Девоян этого не заметили и прошли вдвоем до самого входа, скрывшись в дверях салона. «Все-таки дурак! – утвердился я, дотрагиваясь рукою до розовых гвоздик в мраморном вазоне. – Что теперь делать? И ведь уехать-то не смею, это будет еще более унизительным». Парадная лестница гремела отзвуками живой музыки Виотти, эхом раздавался заливной хохот под лихой рассказ Керр и звон бокалов. «А может, ну его? Уеду себе и уеду, никто даже не заметит», – продолжая размышлять, я услышал: раздался смешок. Внизу, внимательно наблюдая за мною, стоял все тот же наглый лакей, искривившийся в насмешливой гримасе. Мне вдруг захотелось раствориться в воздухе, словно бы я и не приходил вовсе, но нужно было себя скрепить. Ловко отщипнув головку гвоздики, я приколол ее к фраку и поднялся наверх. В гостиной Баринова находилось, по крайней мере, около пятидесяти человек. Разговоры жужжали, посуда гремела, искрилось шампанское, и надрывался уставший рояль. С моим появлением сонм звуков стих. Спертый воздух салона мгновенно обдал холодное лицо. Завидев меня, Аранчевская выронила из рук бокал шампанского, что тяжело покатился по полу, расплескав напиток.