– Раз, два, три, пять, восим, десять, шишнацать…

– Ты чего? Какие восемь? Какие шестнадцать? Ты считать не умеешь.

– Это ты не умеешь. Не лезь, я лучше знаю, я старше. Брысь отсюдова. – Оттолкнула Улю и пошла дальше, бубня под нос цифры.

Дойдя до конца участка, повернулась, крикнула.

– Пидисят.

– Откудава пятьдесят? У тебя шаги шире, значит, меньше должно получиться.

– Говорю пидисят, значит, пидисят, по симнацать на кажную, – пошла на Улю мелкими шажками. Остановилась шагов за пять до того места, которое Уля наметила, как середину.

– Вот отсюдова линию проведём.

– Ну, Дунька, ты и наглая. Вот, где серёдка! – Уля топнула ногой. – Видно же, что серёдка здеся.

– Не знаю я, что тебе там видно, может ты косоглазая. А с моего места видно, что здесь надо линию проводить.

– Это я косоглазая? – кровь хлынула Уле в лицо, и она покрылась бордовыми пятнами. – Да ты… – Уля подхватила тяпку и двинулась на сестру.

– Иди, иди, сама посмотри. – Дуня стукнула остриём тяпки сухую землю и подкапнула. – Вот отсюдова линию нарисуем. – Выставила вперёд ногу, указывая носком сандалета начало деления. – Вот это моя половина, – кивнула на меньшую долю, – а вот та твоя.

– Себе меньше, а мне… – от возмущения щёки Ульяны раздувались, как бычьи пузыри.

– На твоей половине сорняков меньше.

– Ничего не меньше. А если меньше, тогда забирай себе эту часть.

– Нет, уж всё отмерено. Вот от этой точки и начинай, – кивнула на торчащий из прорехи сандалии большой палец ноги.

– Ах, так! Ну хорошо! – Тяпка в руках Ули взлетела вверх и полетела вниз, отсекая на излёте торчащий грязным ногтем вверх палец.

Секунду Уля смотрела на забившую словно родник струйку крови и вывалившийся из прорехи сандалии обрубок Дуниного пальца. Багровость лица мгновенно сменилась желтовато-серой бледностью. Отбросив тяпку, под вопль сестры, она понеслась вдоль поля, козочкой перемахнула через забор и скрылась в зарослях кустарника.

***

Ночь – тёмная материя, которая влечёт и пугает. Но пока Уля идёт, ей не страшно, страшно будет, когда придёт. Может, удастся проскользнуть незамеченной.

Окна тёмные. Уля выдохнула – значит, спят. Может и пронесёт. Спрятала за пазуху траву. Подтолкнула дверцу калитки. Калитка хрипло чихнула, заскрежетала ржавыми петлями, хлопнула деревянными краями и… тишина. Глаза, привыкшие к темноте, различили на крыльце фигуру матери. Маланья сидела на дощатом полу, прижав голову к косяку, закутанная в кокон лёгкой белой шали.

– Явилась? – спросила строго, но не зло.

Уля всхлипнула и бросилась матери в ноги.

– Я не хотела, правда. – Уткнулась носом в её колени. Почувствовала тёплую руку на затылке. – Не сердись, мама. Я вот…

Уля подняла голову, нырнула рукой за пазуху и выудила пучок пряной зелени.

– У Авдотьи, что ль, была?

– Ага. Она мне травку дала для Дуни, чтоб рана быстрей зажила.

– Рана-то заживёт, но палец назад не пришьёшь. – Малаша потрепала Улю по голове.

– Не ругайся, мама, я за неё прополю весь участок. Завтра же. И всегда буду.

– Эх, – Маланья вздохнула и взяла пучок. – Для отвара, что ль?

Уля кивнула.

– Бабка Авдотья сказывала в рапу палец сунуть надо, а потом животным жиром смазать.

– Да уж сделала, как надо. – Обняла дочь, прижала к себе. – Как там Авдотья? Давно я к ней не захаживала, может надо чего?

– Сама ничего вроде, в доме только грязно, кошки везде гадят. Я прибрала немного. Полы вымыла, кастрюли песком почистила. Стол пришлось ножом скоблить.

– Молодец. Любит она тебя. Завтра схожу, навещу её. Отнесу каравай.

– Она сказала, что глаза у меня змеиные, – обиженно пробурчала Уля, надувая губки.