Денёк случился, как трёхслойный кекс. Верхний, прогретый солнцем слой воздуха, как нежное суфле, в котором уже, пока ещё очумело после глубокого сна, начали летать майские жуки. Средний из… Ах, лучше б не нюхать этот средний слой. Средний слой, где покрытые мхом, как патиной, деревья уже готовы взорваться буйной зеленью и цветом, кружит голову. А самый нижний слой кекса, он ещё прохладный, но уже очень цветочный. И весь этот кекс обильно улит, как кремом, завораживающим пением птиц. И как будто только сейчас появилось понимание, что в разгаре весна. Ах, как же она любит май!

Воодушевлённая Прасковья поднялась на крыльцо и остановилась. Надо поговорить с мужем. Поморщилась. Слово муж ей никогда не нравилось. Было в нём что-то мещанско-обывательское. Его говорить, всё равно что жареную картошку со сковороды есть, но при этом делать вид, что поедаешь устриц с серебряного блюда. Почему такое неприятие – сама понять не могла. Может что-то не так с ней, но слово это никогда в разговорах не употребляла. А вот подумать… Подумала.

Порой кажется, что всё в твоей жизни устоялось и наконец заняло своё определённое место. И что плыть вот так по течению ты будешь до конца дней своих, потому как нет ничего, что могло бы тебя выбить из образовавшейся колеи жизни. Наверное, в том и счастье, чтоб всё налажено. Что всё как вчера и завтра так будет и послезавтра.

Надо что-то делать. Пока не поздно – надо. Дёрнула решительно дверь.

Прохор сидел за столом, подперев кулаком щёку. Красивый! Даже, когда заспанный. Даже в подпитии. Любой. Равнодушно дожёвывал расстегай, подливая в чашку кипяток.

– Ты что ж это снова пил? – ринулась с порога в бой Прасковья.

– Ну пил… – Прохор закрутил краник и пододвинул к себе чашку. Округлая капля медленно вытянулась из носика самовара и плюхнулась на скатерть.

Просковья прошла к столу, пододвинула табурет, села.

– Как же так, Проша? Ты же молоканин.

– И что? – Прохор отхлебнул из чашки и зажмурился. Чай, именно такой, как он любил, обжигающий, промчался по внутренностям кипящей лавой. – Ты вон тоже молоканка, а мясо ешь.

– Не ем я, знаешь ведь, детям покупаю. Мальчишкам без мяса нельзя. Им сила нужна, а какая без мяса сила.

– Им, значит, можно, а мне нет.

– За них я перед Богом в ответе.

– Так вот ты чего в Молену пошла? Грехи замаливать? – Прохор прихлебнул ещё чаю. – Так и мои бы заодно отмолила.

– Проша, остановись! Что ты делаешь? Не кончится это добром! Не кончится.

– О чём это ты? – Прохор нахмурил густые брови.

– Люди сказывают, ты в игорный дом ходишь.

– Врут!

– Врут? Тогда где ты по ночам бываешь?

– Как это где? В пароходстве! Ты как думала, деньги достаются? Пароходство держать – это тебе не кренделя печь.

– Ой ли, – покачала головой Прасковья. – У тебя из кармана карты выпали, Федька вчера подобрал, мне отдал. Зачем ты обманываешь? Не доброе это дело. Не доброе. Ладно я, сыновья ведь у тебя, их по миру пустишь.

– Сыновьям я ремесло дам. Каждому. Проживут, ежели что.

– Что за напасть такая? Вот уж откуда не ждала. – Прасковья уронила голову в скрещенные на столе руки и заплакала.

Удивительная пора. Всё как-то вдруг и сразу. В 6 утра может ещё быть темно, а в 6.30 вовсю светло, без всяких там затяжных рассветно-закатных сумерек.

– Девки, подъём! – кричит Харитон, приоткрыв в девичью комнатку дверь.

– Ммм, – недовольно мычит Дуня и, вытягивая из-под головы подушку, накрывает ею мясистое ухо.

Уля отбрасывает простынь и садится в кровати. Из всех сестёр она единственная легка на подъём. Ранняя пташка – зовёт её отец. Когда-то первой вставала Верка, но не потому, что не спалось, просто она старшая, и, значит, на ней ответственность за младших. Вообще-то, самой старшей была Дуняша, но она ленива и неподъёмна, а Верка любила командовать, Дуня легко уступила ей своё право будить остальных. Но Верка вышла замуж, переехала на другой берег Днестра, и будить сестёр стало некому.