А на третью ночь лес двинулся к крепостным стенам. На рассвете дозорные обнаружили, что сквозь крепкие деревянные балки пробилась оледеневшая трава, ворота затянуло инистым мхом, а крайнюю смотровую башню оплел присыпанный снегом вьюн. Жители Варова Вала, конечно, знали, что к чему. Это озлобилась вёльха, хозяйствовавшая в лесу, – впервые за годы существования крепости. А все потому, что пришлая женщина вытянула из озера рабыню Дагрима.

Тем же днем горожане собрались у дома Дагрима и принялись стучать в ворота, но никто не вышел. Бабы заголосили, что рабыню нужно вернуть в озеро, как и женщину, которую не тронула мертвая вода. А мужчины снесли бы забор, если бы не старший дружинник, Тыса.

– Позор, – плюнул он, становясь перед толпой. – Позор вам. Многие из вас носят воинские пояса, а, словно дети, боятся сказок о ведьме из леса.

Те, кто нес той ночью дозор, может, и рады были бы постыдиться. Но они слышали, как трава наползала на стены и как ветер завывал среди деревьев, будто кто-то мучился во тьме и рычал от гнева совсем не по-человечески. К обеду забеспокоился даже молодой посадник, занимавший верхние комнаты в дружинном доме. Он сам пришел к Дагримовым воротам, где толпа и не думала расходиться, – слугам пришлось расталкивать разгневанных горожан, чтобы дать господину пройти. И посадник, отозвав Тысу в сторону, пытался его уговорить: дескать, многого ли стоит эта рабыня, подарим Дагриму дюжину таких же, – а тот, свирепея, твердил, что Дагрим – его соратник и что Тыса скорее сломает шею вёльхе, чем пойдет против брата по оружию. И что Варов Вал простоял столько лет благодаря взаимной преданности дружинников, а не колдовству.

Но на сторону Тысы не встали даже его ближайшие друзья. Слишком странны были те ночи, и слишком страшной обещала быть грядущая. Когда начало смеркаться, люди зажгли факелы у Дагримовых ворот и лиловые сумерки окрасились оранжевыми всполохами.

– Смотри, что ты делаешь! – зашипел молодой посадник, вцепившись Тысе в плечо. – Не знаю, существует вёльха или нет, но до утра крепость обратится в пепел и без ее помощи.

Тыса огладил седоватую козлиную бородку, глянул на толпу исподлобья.

И сдался.

Старший дружинник ввалился в комнату: пошатываясь, придержался за стену на повороте, точно едва вырвался из чужих рук. По лицу Тысы читалось, что дела плохи – надо ли думать!.. Совьон ждала, что толпа еще с утра разгромит дом Дагрима, и удивлялась Тысе. Казалось, он бы до последнего вдоха защищал каждого из своих соратников, даже такого, как Дагрим.

Пожалуй, старший дружинник был хорошим человеком – а Совьон уважала хороших отважных людей. Усталый, он рухнул на колченогий стул и склонил голову, подперев ее кулаком. Тысе было лет пятьдесят, но он по-прежнему казался поджарым и ловким. Над его лбом вились седоватые русые пряди, но на темени уже проступала плешь. Тыса молчал, и все ждали. Дагрим – свернувшись у постели своей рабыни, точно лохматый черный пес. Совьон – сидя у изголовья.

Латы выглянул в окно.

– Смотрите-ка, толпа разошлась.

Никто ему не ответил.

Латы и вовсе оказался здесь случайно, как будто из любопытства. С утра он вместе с Тысой отгонял особо яростных горожан от Дагримова порога, потом по мелочи помогал Совьон – и так и остался на ночь.

Тукерская полонянка по имени Жангал лежала на кровати, укрытая несколькими одеялами. Желтая, словно восковая свеча, и тонкая, как кинжальная рукоять. Жангал не проснулась после озерной воды. Она мерно дышала благовонным воздухом: Совьон окурила комнату чабрецом, рутой и зверобоем, которые велела принести Латы с рыночной площади. Совьон верила, что дым сожженных трав может отпугнуть злых духов, но едва ли он был способен отвести беду.