Мередит уже приготовилась лечь в постель, как в дверь постучали.

– Мерри! Не спишь?

– Нет, конечно. Входи. – Она вновь затянула развязанный пояс халата, пошла к двери, открыла.

На пороге стояла Сара. Вид у нее был потерянный.

– Можно зайти, потрепаться?

– Давай, – покорно позволила Мередит.

Сара нерешительно шагнула в комнату, на минуту остановилась, как бы собираясь с мыслями. В хлопчатобумажной ночной рубашке с крупным изображением Снупи[12], в пушистых нейлоновых розовых тапках, с сияющим чисто вымытым личиком, она выглядела на четырнадцать лет, ни на день старше. Потом, видимо, набралась храбрости, плюхнулась в плетеное кресло возле туалетного столика, сбросила тапочки, подобрала под себя ноги.

– Хорошо, – сказала Мередит, сев на неудобный стул у того самого столика. – Давай, сыпь горох.

Сара не усмехнулась в ответ. Нервно прикусила нижнюю губу, уставилась на крестную огромными задумчивыми голубыми глазами.

– Что ты скажешь о Питере Расселе, Мерри?

Мередит, ожидая такого вопроса, но только насчет Джонатана Лейзенби, заморгала.

– По-моему, человек симпатичный. Довольно старомодный семейный врач.

– Очень сильно интересуется мамой.

– Правда? – Мередит постаралась не выдать изумления. – Что ж, тогда я бы сказала, пусть дело идет своим чередом, и не вмешивалась, если ты это имеешь в виду. Почти весь вред в этом мире приносят благие намерения.

– Маме с ним было бы хорошо, – заявила Сара, сцепив руки. – Ей не везло с мужчинами.

«В самом деле? Я этого не замечала», – безжалостно подумала Мередит, чувствуя сонливость и нежелание продолжать неприятный разговор.

– Мужчины, с которыми она была счастлива, умерли. Роберт был жутко милый. Даже не возражал, когда его называли «мистер Оуэнс». Маму ни разу никто не назвал «миссис Фримен». Наверно, потому, что она прославилась под своим собственным именем. Только не каждому мужчине нравится выступать под жениной фамилией, будто он какой-нибудь придаток к жене. Роберт не сердился. Считал это даже забавным.

– Он весьма преуспел в своей области, – заметила Мередит. – У него не было повода для недовольства и возражений. Если б он сам не добился успеха, можно было бы побеспокоиться.

Сара обдумала замечание.

– А папа… Очень жалко, что я его мало знаю. Мне было восемь лет, когда они расстались. Пробую вспомнить лицо, а оно расплывается. У мамы есть какие-то старые фотографии, но они для меня нереальные. То есть я на них толстый младенец в бархате с лентой Алисы[13], даже не верится, что это я. Все чужое, незнакомое.

Мередит встала, прошла к окну, повернувшись спиной к своей крестнице. Шторы были неплотно задернуты, между ними виднелись звезды и луна. Луна скрылась за облаками, опять появилась и снова исчезла. Ее проблема не в том, чтобы вспомнить Майка, а в том, чтобы его забыть. Возможно, не надо было приезжать. Дочь Майка что-то бормотала у нее за спиной, слова просачивались в уши. Мередит почти боялась на нее оглянуться.

– Они снова сойтись собирались… – Тоненький голосок Сары врезался в сознание. – Мама мне рассказывала. Все обсудили, хотели еще раз попробовать.

– Ну да, – глухо выдавила Мередит.

– И ничего не вышло, потому что папу убили. Ужас. Вообще ни за что.

– Помню, – сказала Мередит.

Разве можно забыть? Ева в то время рвалась в Голливуд, вместе с Майком уехала в Калифорнию, где он стал сценаристом. Голливуд вскружил Еве голову – не ей первой. Она радостно увлекалась компаниями и вечеринками, погрузилась в интриги, заводила случайные мимолетные знакомства. Семейная жизнь неизбежно распалась. Неизвестно, то ли сам факт ухода Майка подействовал на Еву, как вылитое на голову ведро холодной воды, то ли просто гордость была задета, но она решительно намерилась его вернуть. Они с ним, каждый со своей стороны, работали над одним и тем же фильмом. Мередит помнит письмо Евы: «Мы с Майком так часто общаемся, что развод кажется глупым, тем более что он безумно любит Сару. Поэтому пообедаем вместе, все обсудим как следует и посмотрим, не сможем ли снова жить вместе. По-моему, со временем жизнь наладится».