– Да на здоровье, Леденчик!

Хотя конечно, слишком часто просить паучков нельзя. Хозяйка жадная; рассердишь – сам пойдешь под грибницу. Спасает только то, что Хозяйка ленивая, и ей нравится, что можно приказать Яду заманивать детишек, а самой не утруждаться. Ну, и что его удобно держать на посылках.

– Согрелся? Какой ты стал румяный, лакомый, – задумчиво сказала Хозяйка. – Так бы тебя и съела, – она вдруг схватила Яда за руку, впилась когтями в кожу до крови, разодрала поглубже, потому что густая кровь почти не текла, потом поднесла окровавленные пальцы ко рту, жадно и быстро облизала: – О-о, чистый десерт! Ну ничего, ничего, не ежься, еще не сейчас! – снова сцапала, облизала его руку, залепила ранки белесой паутиной и заткнула ему, оцепеневшему, рот зеленым леденцом. – Напугала я тебя немножко, мой сладкий – так что, ну-ка, забудь немножко. Спи.

Больно почти не было. Может, пусть бы уже и доела?

Но съедать Яда она не торопилась. Казалось, зимнее путешествие длится бесконечно, но в конце концов они приехали в какой-то запутанный большой город, все извивающиеся улицы которого были похожи одна на другую: темные, закопченные дома с грязными окнами, желто светящиеся витрины, помойки. И люди. Много людей, которые не видели их заколдованную карету. Яд разгонял скуку, приманивая леденцами девчонок покрасивее – ему в первые несколько минут нравилось сквозь зудящие серые цветы в глазах смотреть на них, только что уснувших в уголке на сиденье рядом с Хозяйкой или вовсе у нее на коленях. Пока не начинали чуть заметно вваливаться их закрытые глаза, заостряться нос, выступать ключицы и хрящи на шее. Тогда девчоночье в них исчезало и они начинали напоминать то жуткое, костлявое, почти неподвижное существо, что он видел, отражаясь, в стеклах дверцы кареты. Это, наверно, лишь из-за эликсира он еще не мертвый.

Хозяйка ж вяло сматывала на веретено серебристую паутину, что иногда выползала у нее изо рта, но больше спала и во сне разрасталась в величину: стала пышной девицей, а потом и молодой дамой. Сразу после жратвы, часок-другой в день, она была полна веселья. Тогда карета выезжала из лабиринта улиц на какую-нибудь заснеженную площадь, и Хозяйка посылала Яда за новыми париками, за пудрой или, с оловянным стаканчиком, за лакричной водкой. У ее ног всегда валялся спящий ребенок, и, когда он становился слишком маленьким, она на ходу открывала дверцу и выталкивала ногой ворох тряпья, в котором червячком шевелился младенец. В карете становилось холодно, Хозяйка укрывалась пледом и опять засыпала. Просыпалась голодной, поедала паучков, облизывалась, разглядывая Яда тусклыми глазками, называла Леденчиком, привычно пугала, что съест – и наконец останавливала карету:

– Пора поживиться!

Яд поскорее – а то правда самого сожрет – приводил ей очередного глупого ребенка с черным леденцом во рту, и они ехали дальше. Но больше не выезжали из старого города, кружили и кружили по улицам в выцветшей, ставшей коричневой и незаметной карете. Глаза чесались, их то и дело залепляла корка, он ее отчищал – гной за пару часов нарастал вновь. В серых цветах появились черные серединки. Он что, ослепнет? Ну и что…

Хозяйка от жертвы к жертве становилась лишь ненасытнее – дети превращались в младенцев за считанные часы.

– Леденцы кончаются, – спохватился Яд, на ощупь пересчитав остаток. – Красных пять, лиловых нету, черных и зеленых по три штуки.

– А простые?

– Медовых две дюжины и штук семь рябиновых.

– Ну, тебе хватит. Ешь все сам, не продавай больше. А для меня корм и посытнее найдется… Так, значит, пустим в ход сладости, – мурлыкнула Хозяйка, оглаживая себе бока и сдобные, хоть сахаром посыпай, булки груди.