– Рехнулся ваш батюшка, – сказал сосед по нарам, – скарбик свой позабыл на радостях.

– А я налегке, – ответствовал отец Евстихий, перекрестил нас всех и вышел из барака.

Вскоре явился еще один мой сосед по нарам и сказал:

– Прощайте, господа. Не поминайте лихом. Нам с отцом Евстихием объявили смертный приговор.

Через час их расстреляли.

Я отбыл свой срок на Соловках и два года ссылки, но, когда мне добавили еще четыре года, не выдержал и бежал с места ссылки. Дорога до Петербурга заняла у меня полгода, что можно было сравнить с путешествием по Преисподней – кто ночевал на вокзалах в России, может понять, о чем идет речь. Мною двигала безумная мечта вновь увидеть Дом Богов, а там будь что будет. Я его не узнал поначалу, с него как будто содрали шкуру: изразцовый герб над входом был выдран с корнем из стены и валялся на земле. Стеклянный купол отсутствовал, а на месте приемного зала образовался двор с захламленным каналом. Стою я и плачу.

– Алексей Николаевич», – кто-то неожиданно окликает меня.

Оборачиваюсь: красивая молодая женщина в сапогах и гимнастерке стоит рядом со мной.

– Не узнаю вас, барышня. Право, не узнаю.

– Я Маша, – отвечает она, – а вы – мой учитель.

– Бог ты мой, Машенька, да как же ты изменилась! Красавица, настоящая красавица. Как вы здесь оказались?

– Мне было скучно в Европе. Мама вечно оставляла меня одну, а сама носилась с Гермесом незнамо где. Она всегда относилась ко мне, как к посредственности, а я никогда не разделяла ее декадентских замашек и пристрастия к роскоши. Я нашла любимого человека, он работал в Торгпредстве в Берлине, и вернулась на родину.

– Машенька, а тебе не жаль своего дома? Смотри, во что его превратили.

– Я же вам говорю: ненавижу, ненавижу буржуазные ценности! Люблю простоту, понимаете?

– Вашу семью нельзя причислить к буржуазии, ваши родители не аристократы даже, в них есть нечто божественное.

– Это все бредни моей безумной матери. Ничего возвышенного в аристократии нет», – сказала она с раздражением, но все же пригласила меня в свою коммунальную квартиру, состоящую из двух комнат в конце длинного коридора, стены которого были еще более загажены, чем снаружи.

Она превратилась из гадкого утенка, какой казалась в детстве, в красавицу, похожую на мать, но ничего не осталось в ней того, что можно было бы назвать божественным. Вскоре явился с работы муж – в косоворотке, подвязанной какой-то нелепой веревкой, с проплешинами на голове и с потрепанным портфельчиком в руке. Молчаливый, тусклый – никакой. Попили чаю. Она нервно курила папиросы, время от времени вскакивала и начинала стучать на разболтанном ундервуде.

– Подрабатываю, – говорила она, и дергалось веко у нее на глазу, – денег едва хватает, но мы всем довольны.

Я рассказал о бегстве из ссылки. Супруги сказали: напрасно, надо было отбыть свой срок, чтобы стать полноправным гражданином. Когда же, выходя, обернулся, увидел, как она, глядя на меня из дальнего конца коридора, говорила с кем-то по телефону, и по выражению лица, по той рассеянно-блаженной и одновременно напряженной улыбке понял: доносит. Школа жизни ничему не научила меня: я дал супругам адрес моего убежища. Что мне оставалось делать? Я купил на последние деньги коньки и вернулся назад к дому: канал во дворе был покрыт первым льдом.

Нет в человеческом языке таких слов, чтобы описать эту ночь. Я катился безо всякого направления – вперед, только вперед. Ни людей, ни кораблей, ни птиц не попадалось на моем пути. Вокруг расстилалась бесконечная ледяная пустыня. Время от времени луна выскальзывала из облаков и поджигала лед белым огнем, затем вновь наступала мерцающая темнота. Местами в проплешинах льда колыхалась вода, а в ней – чье-то лицо, пугающе живое на первый взгляд, которое при ближайшем рассмотрении оказалось резным изображением головы Горгоны на дверце шкафа.