– Закрой рот, ворона залетит,– сказала она, улыбаясь.

– Ты просто прелесть! У меня машина, но с тобою вместе я боюсь быть за рулем. Могу засмотреться на тебя и выехать на «встречку».

– Умрем вместе, все влюбленные мечтают об этом.

– Нет, я только-только тебя нашел и не хочу терять. Да и ты живи, моя радость. У нас два часа времени, успеем доехать и на общественном транспорте, ещё и по Невскому прогуляемся.

– Какая прелесть, я на Невском не была уже полгода. Клуша?

– Почему сразу клуша, я тоже редко бываю в центре. Если еду на машине, то стараюсь объехать, иначе точно в пробку попадешь.

О чем еще говорили, не помню, ничего существенного я о Зине не узнал, да она и не рассказывала ничего. В вагоне метро народу было много, нас прижало к дверям, мы смотрели друг другу в глаза и улыбались.

В кинотеатре я предложил Зине купить попкорн, но она категорически отказалась.

– Терпеть ненавижу это. Фильм надо смотреть, а не жевать, как верблюд.

Свет погасили, пошла реклама, что очень не понравилось Зине. Наконец, начался фильм. Вначале ничего особенного, разве что музыка. Она захватывала, опережала события. Не отрывая взгляда от экрана, я взял в свою руку её ладонь. Она не возражала, была вся поглощена фильмом.

Не понимаю, что повлияло на меня: тихое ли обаяние Зины, игра актеров, музыка ли, но постепенно фильм меня захватил. Особенно нравилась девушка Летиция. Наверное, такой же была и Зина, когда впервые смотрела его в юности. А музыка продолжала завораживать. Она сжимала мою руку, а сама неотрывно смотрела на экран. При мерцающем свете в зале я заметил маленькие морщинки, расходящиеся, словно отблески радости от её губ. Всё гармонично слилось – очаровательная музыка, очаровательный ротик и очаровательные морщинки. Тонкие паутинки, не старящие её лицо, а украшающие. Я любил Летицию, любил Зину и был благодарен ей за то, что она «вытащила» меня в кино.

Когда показывали кадры, как мертвая Летиция в скафандре медленно опускается на дно, и видно её такое живое лицо с закрытыми векам, по лицу Зины покатились крупные слезы. Она начала нервно дергать носиком. Я достал платок и молча подал ей.

– Спасибо,– шепнула она и стала вытирать слезинки, которые все текли и текли по щекам и подбородку. А я держал её руку в своей, и нежно сжимал теплую и слегка влажную ладошку. В груди у меня защемило от чувства нежности к ней, такой милой, доверчивой, отзывчивой, душевной женщине.

– Я боюсь смерти,– с грустью произнесла она, когда сеанс закончился и в зале зажегся свет,– мне жить-то осталось лет десять, от силы пятнадцать. Полагаю, что после той сцены она уже не следила за сюжетом, а думала только об этом.

– Знаешь, у Арсения Тарковского есть стихотворение, называется «Малютка-жизнь». Первая строчка проста, как сама жизнь:

Я жизнь люблю, и умереть боюсь,

– закрыв глаза, медленно, с выражением начала она читать.

Взглянули бы, как я под током бьюсь

И гнусь, как язь в руках у рыболова,

Когда я перевоплощаюсь в слово.

Но я не рыба и не рыболов.

И я из обитателей углов,

Похожий на Раскольникова с виду.

Как скрипку я держу свою обиду.

Терзай меня – не изменюсь в лице.

Жизнь хороша, особенно в конце,

Хоть под дождем и без гроша в кармане,

Хоть в Судный день – с иголкою в гортани.

А! Этот сон! Малютка-жизнь, дыши,

Возьми мои последние гроши,

Не отпускай меня вниз головою

В пространство мировое, шаровое!

Мы сидели в опустевшем зале. Тактичные билетерши не торопили нас, а занимались уборкой пустых ведер из-под попкорна и конфетных оберток.

– Как это страшно уже сейчас представить, как тебя опускают вниз головою, в пространство мировое, шаровое. И как это точно сказано, что человек цепляется за жизнь, готов все отдать, чтобы её продлить хоть и с иголкою в гортани.