Обеденный стол огромный, блестит, как паркетный зал, в тарелках овощи, зелень всякая, никакого вина, одни витамины.

Вадим с подносом чего-то дымящегося, рыбного, неописуемо вкусного входит из кухни. Обжигая руки, опускает поднос на середину стола.

– «Фиш а-ля Дашков». Прошу!

Накладывает мне неведомой еды, сам садится к столу.

– Ну? Как?

– Вкусно! Вот уж не думала, что ты умеешь готовить.

– Нужда научит. М-м! Блеск! Что смотришь?

А я, правда, не свожу с него глаз.

– Никогда не видела, как ты ешь.

– Ну уж!

– Не борщ в столовой, а – дома… Как пьешь – видела. Как закусываешь… А как ешь, когда мы одни, да так с аппетитом – ни разу.

Он уплетает кусок за куском, вертит головой, мычит что-то с полным ртом, и подбородок в соусе – ну точно как Антошка, поросенок.

– Ты еще много чего обо мне не знаешь.

– Правда, не знаю. Ты мне не рассказываешь.

– А ты спрашивай. Но только при этом ешь, а то все остынет.

– Ага… ем… Вот, например, это правда, что вас с Бруевичем в школе из комсомола исключали?

– Было. Мы сатирический журнал издавали. «Жызнь» назывался. Через «ы».

– Почему через «ы»?

– Чтобы смешнее. Правда, для некоторых это кончилось совсем не смехом. Мишка Маслов так в институт и не попал, автослесарем работает. А Шуйкин и вовсе куда-то сгинул. Выплыли только я, Бруевич и Маринка.

– Что еще за Маринка?

Он посмотрел на меня, засмеялся и погрозил укоризненно пальцем.

– Малыш! Я уже человек немолодой, поживший, и задавать такие вопросы… А журнал правда был смешной. Я там тоже стихи писал: «Моя жена состарится, уедет в Конотоп, и в бане будет париться, и враг ей будет клоп». Маме очень нравилось. Она до сих пор все это в комоде хранит.

– А я твою маму никак себе не могу представить. Ты на нее похож?

– Похож. – И с обидой: – Ты фиш а-ля Дашков будешь лопать, или я тебе не угодил?

– Буду, буду, лопаю. Очень угодил! Как ты не понимаешь, что мне все интересно, каждая мелочь, каждая секундочка твоей жизни… Каждая твоя клеточка, – отвечаю я и чувствую, что глаза у меня влажнеют, то ли от счастья и умиления, то ли от страшной, ненужной сейчас мысли, что вслед за субботой и воскресеньем придет понедельник…

– …ты меня любишь? Я глупая… но все равно скажи… Я тебя никогда не спрашивала и не спрошу больше. Скажи: ты меня любишь? Только правду…

– Конечно, люблю, малыш. Кого же мне еще любить, если нас только двое на всем этом свете…

Вечером мы зажгли камин и сидим перед ним, уютно устроившись на шкуре. В комнате темно, только убаюкивающий свет от камина, непрочное колебание теней. И кажется, что мы сидим здесь вечно. И мысли плывут в этом свете куда-то беспорядочно.

– Жалко Антошку. Ему бы на целый год хватило воспоминаний.

– Угу.

– Если когда-нибудь еще поедем, давай возьмем его с собой?

– Угу. Он плавать тоже не умеет?

– Он вообще трус ужасный! Я в зоопарке его на пони катала, а лошадки бежали друг за другом, и он сидел крайний в коляске. Потом я спрашиваю: тебе понравилось? Не знаю, говорит. Я все время боялся, что та поня, которая за нами бежала, догонит и укусит. Он решил, что пони его специально догоняет, представляешь?

– Смешные они, ребята.

– Вадик…

– Угу.

– Давай поженимся, а? Я тебе девочку рожу.

Молчание. Долгое. Он поднимается.

– Ну зачем же так…

Расстроенно ходит по комнате, ищет сигареты, спички и не может найти.

– А что я такого сказала…

– Мы же договорились.

Знаю, но не могу остановиться. Может быть, потому, что иначе заплачу.

– Но почему? Почему? Ведь все так просто: если люди любят друг друга…

– Зачем об этом именно сейчас?

– А когда? Когда?

– Оля, что с тобой? Ты ведь всегда была умницей, малыш?