Рядом с проворной сестрой Нина всегда смутно ощущала себя бесполезной, но никогда еще это чувство не было таким явным. Мередит, будто Пакман[6], безостановочно шла вперед, вычеркивая из списка то одну, то другую задачу. Каким-то немыслимым образом она вышла на работу уже наутро после поминок, так что теперь занималась питомником и складами, хлопотала по дому и вдобавок не меньше трех раз за день заезжала в «Белые ночи» – проверить, как управляется Нина.

Все, что бы ни делала Нина, Мередит переделывала: заново пылесосила, мыла посуду, стирала белье. Нина могла бы возразить, но ей было, в общем-то, все равно, и Мередит продолжала метаться по дому, как объятая страхом птица, которая щебечет и хлопает крыльями. Даже вид у нее был напуганный – будто она стоит на самом краю обрыва и вот-вот упадет или прыгнет.

Но все это Нину не беспокоило.

Ее убивала скорбь.

В самое неподходящее время ее пронзала мысль: Он умер, и от внезапной боли она то задыхалась, то спотыкалась, то роняла стакан – и Мередит не упускала шанса съязвить.

Нина знала, что нужно уезжать. Больше ничего не остается. Здесь она никому не приносит пользы – и меньше всего самой себе.

Когда эта идея поселилась у нее в голове, Нина уже не могла ее отогнать. С утра она пыталась уверить себя, что нельзя просто так убегать, тем более под Рождество, но в три часа дня поднялась к себе в комнату, закрыла дверь и позвонила в Нью-Йорк редактору.

– Привет, Сильвия, – сказала она, когда та сняла трубку.

– Привет. Я только что тебя вспоминала. Как дела у папы?

– Он умер. – Произнося эти слова, Нина с трудом подавила боль.

Она подошла к окну бывшей детской и стала смотреть на снегопад. Хотя был еще даже не вечер, уже начинало темнеть.

– Боже, Нина. Мне очень жаль.

– Да, я знаю. – Всем окружающим было жаль. Что еще скажешь? – Я хочу вернуться к работе.

Повисла пауза.

– Так быстро?

– Да.

– Ты уверена? У тебя больше не будет шанса прожить это горе.

– Уж поверь мне, Сильвия, горя с меня достаточно.

– Как скажешь. Я наведу справки. Вообще-то мне действительно нужен кто-нибудь в Сьерра-Леоне.

– Война мне как раз подойдет, – сказала Нина.

– Ты чокнутая, сама-то понимаешь?

– Ага, – сказала она, – понимаю.

Они поговорили еще пару минут, и Нина повесила трубку. Чувствуя себя одновременно и лучше, и хуже, она спустилась на кухню. Мередит, разумеется, мыла посуду.

Нина потянулась за полотенцем.

– Я бы вымыла сама.

– Тут тарелки со вчерашнего ужина и обеда. Когда, интересно, ты собиралась их мыть?

– Тише, тише. Это всего лишь посуда, а не…

– Не голодающие в Африке. Я помню. У тебя-то все дела важные. А я только управляю семейным бизнесом, забочусь о наших родителях и прибираю дом за героиней-сестрой.

– Я не это имела в виду.

Мередит повернулась к ней:

– Ну конечно.

Ее взгляд словно прожег Нину насквозь, разом обнажив все ее промахи.

– Я сейчас здесь, так ведь?

– Нет. Не похоже.

Мередит достала моющее средство и принялась тереть белую фаянсовую раковину.

Нина коснулась ее плеча.

– Извини, – только и смогла сказать она.

Мередит снова на нее посмотрела и провела по лбу тыльной стороной ладони, оставив мыльный след.

– Надолго ты с нами?

– Вряд ли. В Сьерра-Леоне…

– Обойдусь без подробностей. Ты опять удираешь. – На лице Мередит вдруг появилось что-то вроде улыбки. – Да я, черт возьми, на твоем месте сделала бы то же самое.

Нине стало стыдно как никогда. Она действительно удирала – от безразличной матери, осиротевшего дома, дерганой всезнайки-сестры, а главное, от воспоминаний, которых здесь было так много. Она понимала, что ее эгоизм тяжело отразится на Мередит и что, уехав, она махнет рукой на обещание, данное папе. Но бог свидетель, даже это не могло уже ее удержать.