– Да, она поехала в город за платьями, – медленно повторила я. Только что-то в этом было не то. Но ведь она именно за платьями и поехала. Все так считали.

– Сейчас в доме довольно еды, – продолжила мать Мирьем. – Посади эту курицу к остальным, пусть пока походит. А сама возвращайся в дом, уже обедать пора.

Я посадила курицу в курятник. Я стояла и разглядывала снег – глубокий, нетронутый. У стены метла, наполовину занесенная снегом. Я же вот этой самой метлой вчера заметала следы Зимояра, который бродил тут на ночь глядя. И он еще оставил Мирьем кошелек с серебром, чтобы она обратила его в золото. Я вся затряслась и поспешила назад в дом, чтобы забыть обо всем этом поскорее.

После обеда я засобиралась домой. Отец и так, наверное, взбесился, оттого что я из-за снегопада не явилась и кормить его было некому. Зато я подмела пол, проверила, как там куры, и сделала все положенные записи в книге. Спать меня положили на Сергееву постель, и мне спалось тепло и уютно в большой теплой комнате с очагом. Там пахло тестом, и жарки́м, и медом, и гречкой. У нас дома ничем таким не пахло. Мать Мирьем дала мне на обед кружку свежего жирного коровьего молока из того большого ведра от пановы Гизис и вручила два серебряных пенни – за два дня, хоть Сергей прошлой ночью и не появлялся. А еще она дала мне узелок с хлебом, маслом и яйцами.

– Сергей же не съел свой ужин и завтрак, – объяснила она.

Я закуталась в платок и пошла, и ее щедрость оттягивала мне руку.

Я сделала крюк через лес и спрятала узелок в корнях белого дерева. А два серебряных пенни я закопала – получилось две стопки монет: моя и Сергея. Только после этого я пошла домой. Дома сидел Стефан – пытался мешать в горшке затвердевшую овсянку. На лице у него красовалась красная отметина, и он морщился, когда шевелился. Вид у Стефана был самый несчастный. Вчера вечером отец велел ему приготовить ужин, а Стефан не знал, как это делается, вот отец его и взгрел.

– Посиди пока, – сказала я ему. – У меня кое-что припасено.

Я разбавила кашу водой и приготовила капусты. Вернулся отец – злой как собака. Еще с порога, не успев снять сапоги, принялся орать, что нечего мне было торчать в городе из-за какого-то мелкого снежка, который к тому же мигом закончился. И пускай заимодавец вычтет из долга лишний пенни за то, что я была всю ночь у него в доме.

– Я ему передам, – поспешно сказала я, бухая на стол горшок с капустой, пока он еще не вошел в дом. – У меня для тебя подарок, отец. От панова Симониса. – И я водрузила на стол кувшин крупника. По крайней мере, прямо сейчас он меня лупить не будет, а потом напьется.

– С чего это Кайюс такой добренький? – осведомился папаня и недоверчиво понюхал пробку. Но крупник оказался непорченым, и вскоре отец уже вовсю тянул его большими глотками, налегая заодно и на капусту с овсянкой. Он прикончил половину; мы сжевали свою долю, не поднимая глаз.

– Надо хвороста набрать на растопку, раз меня дома вчера не было, – сказала я.

Папаня возражать не стал. Сергей со Стефаном выскользнули из дома следом за мной, и я отвела их к белому дереву. Узелок был там, где я его оставила, его даже не подморозило. Мы поделили еду на троих, а после братья помогли мне набрать хвороста. Потом Сергей ушел по дороге в город. А мы со Стефаном спрятались за поленницей; он тесно прижался ко мне, согревая меня. Мы сидели и через щель в стене слушали, как папаня в доме распевает песни.

Он вдруг перестал распевать и позвал меня во всю глотку. Я не ответила.

– И где ее носит, дурищу! – зарычал папаня. – Огонь сейчас погаснет!