Она хотела налить мне еще одну рюмку, но я отказался, а она пожала плечами и налила себе, сказав:

– Я выпью твою порцию, раз ты собираешься оставаться таким девственником в этом отношении, – и проглотила ее, на этот раз остановившись в процессе и спросив: – А как насчет тебя, Джорджи? Ты когда-нибудь думал о возвращении домой?

Я не был уверен, что мне следует говорить это, но виски добавило мне храбрости, которой она добивалась, и я все-таки сказал:

– Я никогда не смогу вернуться домой, Имельда.

– Друзья зовут меня Мэл. Почему нет, Джорджи? Ты сделал что-то очень плохое?

– Плохое для Канзаса, – ответил я.

Она допила свою рюмку и добавила:

– Ты нравишься мне все больше и больше. – Потом взяла бутылку и рюмки, поставила их назад в шкафчик, но прежде, чем закрыть его, спросила: – Где я оставила свое манто? Найди мне его, Джорджи.

Я поднял манто с пола и, подойдя к ней, накинул на плечи, а она повернулась ко мне и сказала:

– Я ужасно виновата, что наехала на тебя. Но странным образом, я даже рада, потому что, думаю, мы с тобой станем хорошими друзьями, Джорджи, и нам будет хорошо вместе.

– Я тоже так думаю, – ответил я, а она открыла дверь и вышла наружу.

Я видел, как живо, но спокойно она идет к входу в особняк по той самой дорожке, по которой мы шли раньше. Я взглянул на бассейн, на темную воду, колышущуюся от легкого бриза. На гладких участках поверхности отражались свет луны и звезды над головой. Я поискал выключатель и нашел его на столбе около дорожки. Щелкнув, я увидел дно бассейна, начинавшееся у ступенек, и выложенное на нем черной плиткой мозаичное изображение Посейдона.

Выключив свет, я снова подошел к флигелю, достал сигарету и закурил, стоя рядом с темным бассейном, а потом увидел, как в окне на верхнем этаже дома зажегся свет, и ее силуэт, приблизившийся к окну за шторами и заслонявший свет изнутри. Я пошел к дальней стороне бассейна и увидел обрамлявшие лужайку лимонные деревья с короткими цветочными клумбами между ними и открытым пространством, в центре которого, похоже, готовились поставить тент, поскольку из земли торчали стойки и рядом лежали рулоны белого полотна, которые оставалось натянуть.

Я знал, что утром мне нужно будет уйти еще до того, как проснется загадочный мистер Пэмбли. Я должен был вернуться на студию, чтобы первым делом вычистить стойла и накормить лошадей до съемок ранней утренней сцены: марша через Атланту во время Гражданской войны. Участвовавший в этой сцене хамоватый актер, игравший роль какого-то генерала, не хотел принимать даже намеки моих советов, так как считал меня просто конюхом. Мне не нравилось, как он обращался со своей лошадью и постоянно вдавливал каблуки сапог в ее бока, так что у животного оставались синяки и потертости. Я прекратил ругаться с этим человеком, когда он однажды, использовав всю мощь глотки, попытался удалить меня из своего поля зрения. Поэтому по утрам я просто начал класть навоз в его сапоги, если видел, что он вонзал свои каблуки в живот лошади за день до этого. Несмотря на его жалобы режиссеру, мое сообщение дошло до него, и он прекратил делать это.

Выкурив последнюю сигарету, я вернулся в коттедж, лег в постель, которая оказалась мягче, чем я предполагал. Правда утром у меня болела вся левая часть тела, и я обнаружил огромный синяк на поясе чуть выше бедер. Но с такими вещами я уже встречался, когда дома работал на ферме.

*****

Я был уверен, что встал даже раньше Мэл, но когда подошел по дорожке к входным воротам, они уже были открыты. Выйдя на улицу, я двинулся в сторону студии, чтобы по пути успеть на утренний автобус. Колено сгибалось с трудом, лодыжка болела, и меня не радовала мысль о предстоящем трудовом дне, который следовало пережить. Но когда я оказался у ворот студии, пройти в конюшню мне запретили.