– Тогда скажи мне, отец, эти колючие сорняки, растущие на его месте, чем они красивы и чем они полезны?

Монах поразмыслил немного и ответил:

– Говорите, вы[32] художник? Наверняка вы намереваетесь рисовать эти руины?

– Разумеется. Но к чему этот вопрос?

– Вы оставите без внимания эти колышимые ветром буйные заросли сорной травы на руинах? Или они станут деталью, удачно дополняющей вашу композицию, подобно той, что я видел на одной из картин художника Сальватора Росы?[33]

– Они являются неотъемлемой частью этих руин и могут выгодно украсить картину любого художника.

– Следовательно, в них есть своя красота, свой смысл, а значит, и польза.

– С вашей притчей, отец мой, можно поспорить. Если бы на этих камнях пришлось расположиться цыганам или богемцам, они бы выглядели еще более безжалостно гонимыми и безутешными. Картина могла бы получиться интересной, а какой в этом интерес для человечества?

– Возможно, интерес в том, что произведение получилось бы красивым, и, несомненно, в том, что оно получилось бы поучительным. Но вы, художники, преподносящие подобные уроки, не осознаете того, что вы делаете. И здесь вы видите только упавшие камни и растущие сорняки.

– Ваши слова жестоки. Они наводят меня на мысль о том, что в случившейся трагедии вы не видите ничего другого, кроме своего избавления из тюремных застенков и возвращения себе свободы. Я начинаю догадываться, что этот монастырь не был милым вашему сердцу местом, отец.

– А вы, сын мой, любите ли вы искусство и поэзию настолько, чтобы уйти жить в такое место, ни о чем не жалея?

– В моем представлении это была бы самая прекрасная жизнь на свете! Ах, каким огромным, должно быть, был этот монастырь, и какое в нем чувствовалось благородство! Какое великолепие и утонченный вкус демонстрируют оставшиеся от него руины! Как, должно быть, это было приятно – приходить сюда на закате дня, вдыхать нежный морской ветер, задумчиво прислушиваясь к шуму моря, в те времена, когда эти грациозные галереи были украшены богатой мозаикой, кристальная вода журчала в мраморных бассейнах, а в глубине святилища слабым, будто исходящим от далекой звезды светом загоралась серебряная лампа! Какой глубокой умиротворенностью, какой волшебной тишиной, должно быть, наслаждались вы, когда вас непреодолимым барьером окружали доверительность и почтение ваших соотечественников, и люди крестились и переходили на шепот, как только переступали таинственные главные ворота! Эх, кому бы не хотелось оставить все свои заботы, все тяготы жизни, все свои амбиции, неотъемлемые от жизни в обществе, и найти покой здесь, в этой безмятежной тишине, отрешиться от внешнего мира, однако оставаясь при этом художником, имеющим возможность посвятить десять-двадцать лет исключительно творчеству, которое можно было бы не спеша оттачивать, шлифовать, словно драгоценный алмаз, и вместо того, чтобы отдавать свои творения на суд и критику первых попавшихся невежд, приносить их к алтарю, получать признание и быть востребованным, словно твой талант и есть восхитительное воплощение самого божества!

– Незнакомец, – сказал монах сурово, – в твоих словах гордыня, а твои мысли тщеславны. В искусстве, о котором ты говоришь так многозначительно и высокопарно, ты не видишь ничего, кроме самого себя, а в уединении, о котором ты мечтаешь, ты видишь возможность для самовознесения и самопочитания. Теперь я понимаю, как ты можешь верить в свое эгоистическое искусство, не исповедуя никакой религии и ни принадлежа ни к какому обществу. Возможно, тебе следовало сначала убедиться, достаточно ли ты хорошо знаешь, о чем рассуждаешь. Возможно, тебе неизвестно, что на самом деле происходило в этих логовах коррупции и террора. Идем со мной. Быть может, то, что ты увидишь, заставит тебя пересмотреть свои взгляды и изменить свое отношение к этому месту.