– Увы, я не верю ни во что, кроме искусства. Разве этого недостаточно, чтобы придавать душе силы, уверенность и наполнять ее истинной радостью?

– Не знаю, сын мой. Я так и не могу понять. Неужели среди вас не осталось ни одного счастливого человека? А как же ты? Разве тебя не обошли стороной упадок духа и страдания?

– Нет, отец. Художники – самые бедствующие, самые негодующие и самые терзаемые из всех людей, ибо они видят, как с каждым днем все более низким становится падение предмета их обожания, и они бессильны поднять его на прежнюю высоту.

– Но как такие тонко чувствующие люди могут наблюдать упадок искусства и почему они не возрождают его?

– У них больше нет веры, а без веры не может быть искусства.

– Разве не ты мне сказал, что для тебя искусство и есть религия? Ты противоречишь сам себе, сын мой, или, быть может, я не совсем тебя понял.

– Как же нам не находиться в противоречии с самими собой, нам, на кого богом возложена миссия, в выполнении которой нам препятствует наш мир; нам, кто видит, как сегодняшний день захлопывает перед самым лицом ворота к славе, вдохновению и даже к самой жизни; нам, кто вынужден жить прошлым и узнавать от ушедших в мир иной о тайнах вечной красоты, чьи достижения отвергнуты нашими современниками и чьи алтари ими разорены? При виде творений великих мастеров, во время того, как в нас живет надежда дотянуться до их высот, мы чувствуем в себе силы и энтузиазм; но как только мы оказываемся на пороге воплощения своих честолюбивых желаний в жизнь и как только на нас начинает обрушиваться шквал унизительных усмешек и холодного презрения от людей, ни во что не верящих и обделенных, тогда мы становимся далеки от прежних стремлений к своему идеалу, и наш талант умирает в нас, так и не увидев свет.

Слова молодого художника были проникнуты горечью. Выражение его лица, освещенного лунным светом, было печальным и гордым. Монах, не шелохнувшись, слушал его с вежливым и простодушным удивлением.

– Давай посидим здесь, – предложил последний после небольшой паузы, остановившись у массивного ограждения террасы, с которой открывался вид на город, поля и море.

Они находились в той части сада монастыря доминиканцев, где до недавнего времени в изобилии росли цветы, били фонтаны, красовались дорогие мраморные скульптуры. Сегодня это была груда каменных развалин, стремительно одолеваемая буйной порослью сорняков.

В порыве странник выдернул одно из растений голой рукой и, неожиданно вскрикнув от боли, отбросил сорванную траву подальше от себя. Монах улыбнулся.

– Это колючая трава, – сказал он, – но неопасная. Да, дитя мое, эти шипы, до которых ты невзначай дотронулся и которые ранили тебя, олицетворяют собой ту самую чернь, которой ты противопоставил себя. Они заполонили дворцы и монастыри. Они обвили собой алтари и пустили свои корни в руины, оставшиеся от древних шедевров этого мира. Взгляни на буйство и мощь, с которой они пожирают те цветники, где мы раньше разводили нежные, редкие растения, ни одно из которых так и не смогло пережить наш уход в небытие. Таким же точно образом непросвещенные и полуцивилизованные люди, от которых избавлялись в свое время, как от ненужной сорной травы, вновь обрели свои права и затоптали растущее под сенью монастыря ядовитое растение, именуемое инквизицией.

– Разве не могли они затоптать его, не разрушая святилища христианской культуры и гениальные творения?

– Необходимо было искоренить все его вредоносные ростки, которые активно размножались и распространялись повсюду. Людям пришлось уничтожить даже фундамент монастыря, чтобы проникнуть к его самым глубоким корням.