– Что случилось, Рустам Ниязович? Когда он сказал, что почувствовал себя неважно, Вахид напомнил ему о том, что на сегодня запланирована операция.

– Вохид! Это ведь не срочно? Давай завтра заеду, а? Сегодня уезжаю, и в отделение уже не попаду.

По пути Мирзопаязов думал, что ничего не случится, если он несколько дней побудет в отдыхе. Он устал и имеет право отдохнуть, привести свои мысли в порядок. Потихоньку он втянулся в размышлении о пределах возможностей клинической хирургии. Не всегда хирургия всесильна. Зачастую приходится решать вопрос: позволить умереть или спасти? Такой случай был со вчерашним больным. В последние годы в чаще приходит предательская мысль: получается, логичнее и правильнее оборвать такую недожизнь.

Но если посмотреть с другой стороны, долг каждого врача – спасать и только спасать. Если он пройдёт мимо умирающего, от совести, потом спасения не будет. Выходит, совесть – сродни общественному мнению, и у врачебного альтруизма совсем не альтруистичные корни. Это эгоизм чистой воды: делаем так, как считаем правильным, но о судьбе спасённого не думаем. Не исключено, что он и его родственники нас будут проклинать за черствость. Ну, а что делать? Как поступить? Наконец, что нам до того? Мы своё дело сделали, наша совесть чиста. Чиста ли? Забыть бы всё это хоть на неделю! Но нет, цепные псы профессиональной памяти совести должны всегда быть на страже. Иначе в хирургии нельзя!

Так то оно так, но вчера он допустил такое…, – горько усмехнулся Мирзопаязов. Ему стало не по себе, вспомнив вчерашний спор со вторым ассистентом – студентом-старшекурсником – Кириллом Минеевым.

– Надо же такая упертость в этом тщедушном студенте. Гуманист хренов! Живот обозрели все. Было ясно, что масштаб воспалительного процесса у больного просто зашкаливает. Нет ни одного живого места. Вроде он достаточно мотивировал то, что нет смысла разъединять спайки, очищать брюшную полость, промывать его, как следовало бы. Наконец, задренировать ее. А он… стянул маску, потёр лоб и сказал, как отрезал: дальше, что-либо предпринимать больному не поможет. Так что, сворачиваем операцию, зашиваем живот без всяких премудростей.

Тогда Минеев сверкнул чёрными глазищами и возмутился:

– Но мы же таким образом просто списываем этого пациента? Надо же хотя бы попытаться промыть живот, очистить его, наконец, наладить послеоперационное лечение перитонита.

Мирзопаязов отрезал:

– Кирилл, не устраивай истерику! В конце концов, мы не боги. Здравый смысл мне подсказывает, что организм этого больного исчерпал свои возможности, а наши меры в конец его доконают. Пусть больной хоть по-человечески попрощается с детьми и близкими.

– А мне кажется, расширенная операция необходима, – продолжал настаивать Минеев.

Мирзопаязов подошёл вплотную, поднял голову, его обвислые веки почти прикрыли тёмные неподвижные глаза.

– Коллега! Не зарывайтесь. Всё, что я могу – это посочувствовать больному и его родственникам.

Немногие могли выдержать его взгляд. Вохид стоял в стороне и молчал. Кирилл не унимался, поджав губы, он четко и громко отчеканил:

– Я все же считаю нужным операцию довести до логического завершения. Иначе… в моем понимании речь будет идти о нашей профессиональной несостоятельности.

Тут Мирзопаязов взревел:

– Что? Как ты смеешь? Ты меня обвиняешь?

Вне себя от злости он сорвал с головы колпак и бросил под ноги и начал топтать, открыто ругаясь матом.

Негодовал и Вохид. Кирилл, обращаясь к Вохиду, процедил сквозь зубы:

– Понимаю ваше негодование, Вохид Саидович. Вы давали клятву Гиппократа? Так вот – исполняйте свой долг!