Я обнимаю колени, сдавливая их изо всех сил. Я царапаю кости, убивая в себе боль. Это просто отрезок на плоскости. Надо просто ползти вперед.

Февраль поднимается ветром к потолку и свистит, раскачивая поломанную люстру.

Моя броня толще, чем у броненосца, висящего на часах, бьющих Лондон-1888. Во мне бродит медовый дым, словно я бочка из-под шерри.

Все метафоры – зубы, воткнутые в холку моей душе.

Точка за точкой в глубине меня растет множество. И в нем, сытый до самых острых клыков, ждет твой жадный волк.

Ты Ван Гог. Я Пинки Пай.

Лето хуже всего.

Зелень над головой кипит песнями, качает ленивый ветер на гибких ветвях. Жар становится пылью на моей коже, слепит белизной, пропущенной сквозь ровное голубое небо. Я слышу, как февраль шумит под диваном, и гоню его прочь, раскладывая новый мир по местам.

Я рычу ему вслед, оскалив зубы. Собираю оскал морщинками кожи на носу и стучу зубами, хватая затхлый воздух. Белая лазоревка трепещет, остывая в волчьей пасти букетом перьев, аккуратно раскрашенных кармином.

Даже вечером асфальт жжет жарче, чем драмбуи. Сердце колотится бессонницей, улетая с каждым ударом все дальше, за ширму фальшивой ночи. Картинки меняют друг друга, сливаясь в одну. Имена, запястья, метафоры и ямочки на губах – мир становится дрожащим комком на кончике моего носа и снова распадается на тысячу дорог.

Мир твоего волка – это ночь, порванная острым лезвием на нитки рассвета.

Листаю его, касаясь ногами пыльной дороги. Чувствую землю пальцами. Хочу бежать. Поперек от тебя и обратно.

Я тонкая струна, обернутая в железную броню. Мертвая птица стала мокрой точкой над верхней губой, и я пробую ее смерть на вкус, проскальзывая языком вверх. Я дрожу, как битый фарфор, и режу, как тонкая бумага.

Смерть в складках моих губ. В бархате на кончике носа.

На зубах твоего волка, который скалится в глубине меня.

Впереди – лес. За спиной догорают костры. Кто-то кричит меня по имени, и я прячусь за пушистым деревом, плотно прижимаясь к влажной коре. Занозы впиваются в голую спину, наполняя меня смолой. Драмбуи плещется, собираясь метафорами в глубине меня.

Темноту рвет щелчок зажигалки. Лжец идет в капкан, пробираясь сквозь густой папоротник. Он хватает меня за запястье, и я распадаюсь на смех и пепел, отражаясь волком в его глазах. Закусываю губу, и горькая смерть льется в рот невидимым кармином. В сказках у лжецов вырастают уши. В сказках все слонята. Я охочусь. Я Ха. Ха. Холмс.

Сдуваю пепел с тонкой сигареты, ослепляя ему глаза. Капли его страха срастаются с моей спиной. Я пробую лжеца, вгрызаясь в мочку уха. Я клацаю, наполняя лес звонким стеклом. Дерево занозит меня до глубины, разрезая кожу.

Волк довольно облизывается в глубине меня.

Сверни меня в ком из бумаги и спрячь за пазухой. То, что от меня осталось. Чтобы я не истлела в аккордах ночного леса. Чтобы не стала пылью, запутавшись в твоих периодах.

Разбуди меня, пока волк сыт, чтобы я собирала себя заново. Я буду гладить красивые слова разбитыми пальцами. Буду строить из них большие миры, летящие в небо со дна плоскости.

Закрываю в нашем доме все окна, оставляя на белом полу следы фальшивой ночи. Думаю, что волк сдохнет, если катать тело по раскаленной кровати. Думаю, он рассыпется на узлы простыней и даже мокрого места не останется.

Все, что от тебя осталось.

Все, что заполнило меня. Обкусало вертел до тонкой струны. Загнуло прямую в параболу.

Хочу думать, что не люблю твоего волка.