Литературно-художественный журнал Журнал «Юность» №07/2021 читать онлайн страница 1

Вперед

Журнал «Юность» №07/2021 Литературно-художественный журнал

На 1-й странице обложки рисунок Александры Дудки «Тупик»

Поэзия

Ната Косякина

Родилась в 1994 году в Воронеже. Училась на факультете журналистики Воронежского государственного университета, переехала в Москву и окончила магистратуру на филфаке МГУ. Лауреат областных конкурсов «Стихоборье» и «Культпоход». Участник «Мандельштам-феста», Платоновского фестиваля искусств, призер регионального этапа Слэма с Андреем Родионовым. Постоянный гость новогоднего выпуска программы «Один» с Дмитрием Быковым на «Эхе Москвы».

«Пропащее мое детство…»

Пропащее мое детство

Без любви, в холоде.

Некуда было деться.

Жили в одной комнате.

Спали, держась за сердце.

Слушали треск на проводе.

Черти тонули в омуте.

Будто в стеклянном шаре,

Снег летел переменчивый —

Домик наш. Разрешали

Выйти мне поздно вечером.

Тихо под облаками!

Туз выпивал там меченый:

Всех прогонял – нечего! —

Голыми всех руками!

Грустное мое детство!

Синяя старая лавочка.

Мир из сырого теста.

Даже ты, моя мамочка,

Будто ненастоящая,

И у плиты стоящая,

Спрятала что-то в ящике —

Что-то вроде булавочки —

Мы не увидели, что это.

Мы притворялись незрячими.

Пропавшее мое детство

Найдено было в озере.

Тот, кто ему отец был, —

Он нас побил козырем.

Нас с тобой, двух семерок.

И маму стер карандашную.

Он снова придет в семь сорок,

И снова ты все отдашь ему,

Ведь ты моя не бандитка —

Ты сестра моя младшая.

Ты ходишь в моих ботинках

И ни о чем не спрашиваешь.

Мне кажется, это дико.

В нашем лесу так дико.

Не зря унесла нас льдинка

В мир до конца пропавших.

«Я старик. А старику плохо спится…»

«Я старик. А старику плохо спится», —

Говорит профессор. Рядом сидит девица.

Душа девицы никуда не годится,

Хотя пока еще она звенит.

Про них уже можно сказать заранее:

В конце один останется раненый,

Другой будет правым и с виду правильным.

Но пока девица достает «Зенит»

И говорит: «А давайте, папочка,

Сделаем с вами на память карточку».

И старик, подбирая тапочки,

Мнется и хохлится, как молодой.

С этого места осталась музыка,

Разлетевшись под крышку пузырька,

В щели стен, в душу деду и в мусорку

(карточку позже залили водой).

А старику до сих пор плохо спится.

Жизнь из его пузырьков клубится,

Но он не плачет по ней и не злится —

Он улыбается и что-то ждет.

И, видя его во сне, я думаю:

Будь умным – не будешь обижен дурой.

Будь добрым – и будешь спасен культурой.

А с прочим – не знаю. Как бог пошлет.

«Она не выживет без него…»

Она не выживет без него —

это было понятно сразу.

Когда она прижимала розы

к груди, когда, хороня его,

как рысь голодная, озиралась.

Когда ей в чашке казался сад,

но сад вишневый, а может, руки,

и вместо вишен глядят глаза?

Когда сказала, что к ней стучали,

когда петуньи ведром накрыла.

Когда на улице, во дворе,

она смотрела так безучастно

на пса их, спящего в конуре,

и думала, что это есть рисунок,

споткнулся ветер, лег на бугре.

Она не выживет без него —

это было понятно раньше,

когда спускались они вдвоем

мимо цветов своих к магазинам,

когда ругались, и улыбались,

и мясо жарили, и когда

они и в 70 танцевали.

Они танцоры – настолько, что

родить сумели одних танцоров.

В их школу танцев меня ввели,

когда мне 6 только что пробило.

Мне было все равно, и тогда

я их увидела, и впервые:

«Она не выживет без него», —

подумала.

За эту женскую полусмерть,

за это высохшее «не выжить»

я зацепилась, пока я шла,

я рукавом задержалась, дернулась:

и я не выживу без тебя.

Когда мы даже не сговорились,

я знала точно, что будешь ты,

а заберут – и тогда не выжить.

Мне эта мысль отравляет жизнь.

Я никому ее не открою.

«Не будем мы больше включать «Наутилус»…»

Не будем мы больше включать «Наутилус»

И ночью с соседкой спускаться к реке.

Прости нас, уборщик, что не получилось

Стать тем, кем болтали, забылось уж, кем.

Усталость, усталость, тупая усталость.

Кусалось и вот откусило кусок:

Прощай, моя радость! Что молодость – малость!

Я хмурюсь, как небо, на время в глазок.

Да просто не выйдет. Я девочка с чувством,

А что там за чувство – та сладкая боль.

Оно забродило, и больше не вкусно,

А больно и больно. Не буду, уволь!

Как раньше уборщика дядю из школы —

Меня – из живущих, а боль – из меня.

Ошиблась, король обязательно голый.

Так много читала, так мало поняв!

Я в мире иду с чемоданчиком злости

И парой слегка ошарашенных глаз.

Без ритма, с потерянным голосом, в гости

Никто не зовет – и спасибо как раз.

«Я часто вижу страшный сон…»

Я часто вижу страшный сон —

Кошмар из обозримой дали,

Где мы с тобой никем не стали.

Ни ты не стал,

Ни я не стала —

А вместе мы с тобой не стали —

С прекрасной силою двойной.

А если б только я одна?

Такого не было вопроса.

Все верное до боли просто.

Так надо было: на места

Мы встали, чтоб никем не стать.

Чтоб стать – никем.

Так все же – стали?

Там дальше – затирает свет

Темно-зеленый цвет детали.

Вот я лежу здесь – как влитая.

И ты лежишь здесь – как влитой.

И мы с тобой как под плитой.

У юности полет летальный:

Что началось с красивой тайны,

То обернулось пустотой.

Алексей Черников

Поэт. Родился в 2003 году в Архангельске. Публиковаться начал в 2021 году на порталах «Прочтение» и «Полутона», готовится публикация в журнале «Урал».

Не имеет даже школьного образования.

«В мясе большой воды не утаить прожилки…»

Посвящается Виктории Шабановой

В мясе большой воды не утаить прожилки,

Кто это тонет – ты ли, немой Господь?

Рыбы идут на дно – розовые опилки,

В черных кругах превозмогая плоть.

Топотом черных волн вдоль новгородских сказок,

Хвойных проказ, вылинявших лампад,

Господи! – ты красив. Пасынок и припасок

Запечатлел тебя. Воинство, водопад,

Синий, на букву «в», вышедший на разлуку

С мерой цветов – да в подпол иной воды,

Господи! – разреши музыку или муку,

Милый мой! – разреши сбыться такому звуку,

Чтобы и Китеж твой помнил мои следы.

«Тает белая ткань, не сказать трава…»

Тает белая ткань, не сказать трава, —

Это детство в моей руке.

Это я, переехавший со двора

В самом белом грузовике.

Переезд под самый Страстной Пяток.

Письма брошены под кровать.

Белый грузчик заплакал, и стол промок.

Новый дом умеет летать.

И в его окно голубой рукой

Снеговая стучит пыльца —

Русской вербой, одиннадцатой строкой

Воскрешающего столбца.

«Истончается черное кружево…»

Истончается черное кружево,

Извлекается ввысь по игле,

И пластинка, как будто простужена,

Все хрипит у меня на столе.

Вот и ангелы, будто простывшие,

Рот откроют – а слышится скрип, —

Не понявшие и не простившие

В водах памяти каменных рыб.

Будто сами разлуку не помните:

Воду ткать, стало быть, ремесло.

Распускается песня по комнате,

Отделяется тенью в стекло.

Помни, дева, две тени последние,

Слушай музыку, что на двоих, —

Это грустное кружево, тление,

Колебанье пустот ледяных.

Дюны памяти зыбки, но пройдены,

Без теней истончается дом.

…Жить без тайны, проститься без Родины

И молчать – без дорог, босиком.

«На фонарной желтоглазой стуже…»

На фонарной желтоглазой стуже

девочка плясала – как по нитке —

по струе подсолнечного света,

по лучистым палубам январским

Ноги-шпаги резали канаты

электрического озаренья.

По снеговью плавала девчонка,

словно обезьянка цирковая,

словно заводная тень, почти что

Эвридика, – девочка плясала

Эвридика – головокруженье —

приходи плясать на мой кораблик,

я тебе его давно готовлю:

смерти нет, а очи видят парус —

день рожденья безымянных истин,

день рожденья пушкинского снега.

«Прячет ночь за рукавом, как честный шулер…»

Прячет ночь за рукавом, как честный шулер,

Нашу речь: «Еще ты, кажется, не умер…» —

И в растворе немоты ее протух

Зачарованный осоловевший зуммер,

Безымянный телефонный полуслух.

А в ночи – черноречивой и несладкой,

Неуютной, как осенний рыбий жир, —

Жабьим жаром над младенческой кроваткой

Набухает коммунальный наш ампир.

Этой ночью не встречаются трамваи,

Но в дыхательной системе красных строк

Вырастают, как надежды бугорок,

Как большие голубые Гималаи —

Цифры ангела, последний номерок.

Погляди, мол, покрути пластинку диска,

Может, музыка завертится сама…

Нас помилует советская прописка.

Жди, мой ангел, телефонного письма.

И язык, забыв грамматику, заплачет,

Оплывет, как по апрелю полынья:

– Спи спокойно, Бог с тобой, мой красный мальчик,

Абрикосовая девочка моя!..

Проза

Юз Алешковский

Прозаик, поэт и сценарист, автор-исполнитель песен. С 1979 года живет в США. Лауреат Немецкой Пушкинской премии, присужденной по совокупности – «за творчество, создаваемое писателем с 50-х годов, сделавшее его одной из ведущих личностей русской литературы XX века». «Маленький тюремный роман» Юза Алешковского занял первое место в номинации «Крупная проза» «Русской премии».

Блин

Рассказ из «Книги новых последних слов»

На масленичном корпоративе старший художник «Газеты Наших Нравов» Григ Сундарев, устроив вопиюще пьяный скандал, вырвал изо рта взятого за горло главного редактора Недоволкова обе его вставные челюсти протезов и глумливо растоптал их собственными ногами.

* * *

Господин Ваша честь, а также, как толкуют в народе, кодла пристяжных, я заранее вас всех предупреждаю, клянусь всей своей кровопийственно безжалостной ипотекой, что, имея по Конституции полное на то право, целые сутки буду говорить, без отрыва от данного последнего слова, только максимум трижды правду, и не затыкайте, Ваша честь, лично мою так называемую пасть молотом судебного заседания.

Дважды не стоит и четырежды не надо фильтровать мой базар, иначе немедленно подниму на ноги моего личного тела всю эту вашу, тут я промолчу, оонщину вместе с прессухой наших журналюг, загулявших по буфету от того, что на них нету твердо несгибаемой руки вождя бывшей дружбы народов, увы, перешедшей в массу враждебных чувств и даже мнений.

Вперед